Люди спасались бегством, но им негде было укрыться. Солдаты, словно стадо баранов, бежали прочь от Кривого и его фунгусов, но в итоге натолкнулись на своих товарищей, которые вели огонь на берегу. Те, ничего не понимая, перестали стрелять и оглянулись. Чудовища окружали со всех сторон. Их возглавлял одноглазый монстр с длиннющими руками, увенчанными несметным множеством когтей, которые терзали солдат, словно средневековые кинжалы. Он изрыгал белую слюну, а рык его был мощнее грохота кувалды, прессующей железный лом. На их глазах Кривой обезглавил лошадь, сломал шею сержанту и трем солдатам, словно вместо позвоночника у тех были графитные стержни, и принялся прокладывать себе дорогу сквозь ряды солдат, спасавшихся бегством или пытавшихся обороняться. И наконец увидел Коротыша.
Маленький фунгус с остатками своего отряда перешел речку вброд, вдохновленный атакой Кривого и паникой, охватившей солдат. Коротыш верещал, подбадривая фунгусов. Рваная рана, оставленная ружейной пулей, пересекала его маленькую головку. В сражении он не участвовал, потому что руки его были заняты: он защищал знамя, нежно прижимая его к груди, как мать прижимает дитя, с той лишь разницей, что женщина обнимает младенца двумя руками, а он – пятнадцатью.
Среди сражавшихся врукопашную бойцов, разбросанных повсюду остатков снаряжения и горящих телег Коротыш увидел Кривого, а Кривой – Коротыша. Самый рассудительный фунгус снова встретился с самым бесшабашным. Солдаты в эту минуту безнадежно застряли между двумя отрядами чудовищ. Исход боя был предрешен. Коротыш широко открыл глаза, сморщив толстые веки. Кривой вновь его спас. Как тогда, из расселины.
* * *
Ордоньес быстро осознал масштабы катастрофы. На них катилась лавина нибелунгов, сокрушая повозки, терзая лошадей и людей. Чудища напали с тыла, подобно волне грибов, сочащихся липкой слизью. Полчище проворных и жестоких монстров окутывали облака серебристых спор, обильно выделяемых их телами в разгаре битвы.
Как такое могло случиться? Ответ был очевиден: в тылу Антонио разместил самых молодых и неопытных солдат, и когда враг напал, они начали отступать и ринулись прямиком к повозкам и офицерам. Те попытались навести порядок и выстроить стрелков заново. Но все усилия были напрасны. Нибелунги надвигались, как полчище гигантской саранчи. На глазах Ордоньеса солдатам рубили головы и вспарывали животы, выводя из строя одного за другим. Чудовища отрывали человеку ногу или руку с той же легкостью, с какой официант откупоривает бутылку. Они калечили противника, а еще живые тела отбрасывали куда подальше. В итоге солдаты, стоявшие на переднем крае, и те, кто изначально держался в тылу, с каждой минутой сходились все ближе, зажатые между нибелунгами, атаковавшими сзади, и отрядом чудовищ, который раньше располагался на другом берегу, а теперь перешел в наступление.
Чтобы перейти через речку, они использовали собственные тела: несколько монстров вошли по горло в воду, так что их головы образовали прочную платформу, эдакий живой мостик. Фунгусы, окружавшие Коротыша и желтый стяг, выбрались на противоположный берег и набросились на солдат. Они крушили всех без разбору: тех, кто строил заграждения из булыжников, тех, кто над ними смеялся, и тех, кто не смеялся. Сначала пехотинцы ответили на атаку ружейными залпами, когда же монстры приблизились, принялись колоть штыками их цилиндрические туловища и округлые головы. Но чудищ оказалось слишком много, они были слишком подвижны, слишком яростны. Строй стрелков дрогнул и рассыпался. Увидев это, Антонио понял, что все пропало.
В последнюю, решающую минуту, давая отпор врагу, особой отвагой отличились не старшие офицеры, а младшие. Капитаны падали на колени, молились с закрытыми глазами и ждали гибели, точно страусы, зарывающие голову в песок, сержанты приказали солдатам примкнуть штыки и образовать небольшие группы сопротивления. Рядовые стояли спиной к спине по десять-двенадцать человек, выставив вперед штыки, как ощетинившиеся иглами ежи. Другая группа солдат пряталась внутри повозки и палила оттуда по монстрам. Антонио отметил, что люди в повозках напоминают терпящих кораблекрушение, когда те садятся в шлюпки. Если спасительная посудина перегружена, новых пассажиров не принимают. Солдаты в повозках отгоняли прикладами товарищей, пытавшихся залезть внутрь. Но и эти отчаянные усилия ни к чему не привели. Сотни нибелунгов переворачивали последние повозки, вырывали у солдат винтовки и ломали их, как спички.
Сидя верхом, Антонио отдавал приказ за приказом, но внезапно какой-то нибелунг схватил его лошадь за морду, другой же обвил шею животного языком и задушил. Ордоньесу удалось прикончить обоих чудовищ выстрелами из револьвера, но конь под ним рухнул, и незадачливый командир тоже оказался на земле. Воспользовавшись его падением, третий нибелунг попытался вонзить в него свои когти. Это ему не удалось: Антонио вскочил на ноги и отсек чудовищу голову. Голова покатилась по склону, как колесо. На помощь Ордоньесу бросились Малагенец и несколько солдат, и он с высоко поднятой саблей оказался в центре образованного ими круга. Но толку от этого не было. Пять десятков нибелунгов набросились на них, как огромные слизни, вооруженные когтями.
В живых остался только Ордоньес. Он пересек поле брани, работая саблей направо и налево, и залез на повозку с боеприпасами. Внутри повозки стояли ящики с патронами, похожие на детские гробики, сложенные пирамидой. Антонио вскарабкался на самый верх и оттуда сумел наконец увидеть масштабы катастрофы.
Битва была безнадежно проиграна. Повсюду на горном лугу лежали трупы солдат – целые груды мертвецов. На траве валялось их снаряжение. Издыхающие лошади дергали ногами в предсмертных судорогах. От горящих повозок поднимался дым, а природа, убийственно безразличная к чужому страданию, отрешенно наблюдала за всеобщей трагедией. Обезумевшие от ужаса солдаты все еще пытались бороться, расходуя последние патроны или наставляя на врага штыки. Но нибелунги рыскали повсюду, высматривали солдат под повозками, вытаскивали языками тех, кто укрывался за колесами, и разрывали их на части. Орудия тоже не выдержали натиска: обе пушки были перевернуты ураганом чудовищ, оторвавшим колеса и лафеты.
Нибелунги окружили повозку, на которую забрался Антонио. Несколько дюжин плоскоголовых и желтоглазых тварей столпились внизу, норовя схватить его за ноги. Влажные тела сливались в единую массу, и множество языков, длинных, как корабельные канаты, тянулись к его сапогам. В любую минуту они могли залезть на повозку или сбросить противника, и никакая кавалерийская сабля их не остановит.
Ордоньес рубил саблей языки, пытавшиеся обвиться вокруг его ног, пока лезвие не коснулось чего-то твердого. Подобно слоновьему хоботу, языки нибелунгов умели удерживать предметы. Один из них сжимал человеческую голову. Отрубленную голову. Голову Малагенца. Это был конец.
Сопротивляться было бессмысленно. Антонио мечтал стать тенором, героическим вагнеровским тенором. А теперь он погибнет в этих богом забытых горах и никогда не осуществит свою мечту.
И в этот миг, на пороге смерти, Антонио Ордоньес задал себе важный вопрос: «Но почему? Что помешало мне стать тенором?»
«Я – тенор», – сказал он себе. Надо было оказаться на волосок от смерти, чтобы это понять. «Я – тенор, – повторил он, – и всегда им был». Да, именно так. Почему стоило такого труда осознать столь простую истину? А коли он – тенор, то ему надлежит петь и ни о чем не заботиться. Ему с самого начала следовало так поступить: петь – и не думать о последствиях. Наконец-то он все понял. Власть, истинная Власть заключалась именно в этом. Он обладал ею изначально, но ее упорно душили государственные институты, чужое мнение и собственные страхи. Да, власть была у него в руках. Власть пения. Жаль, что лишь перед лицом смерти он наконец это понял.
