Другое несомненное достоинство Ратто в том, что он воспринимает Манаус – бессмысленное скопление домов, место, о котором большинство даже не слыхало, – как Париж или Нью-Йорк. Не замечая его очевидной ограниченности. Игнорируя бросающиеся в глаза противоречия. Он полагает, что все различия – в голове у людей. Можно подумать, что он фанатик, сумасшедший. А он словно небольно бьет тебя головой о стенку, потому что он прав.
В его руках Манаус превращается в Париж Прекрасной эпохи, в Нью-Йорк тридцатых годов, в Рим сладкой жизни. В Ратто сосредоточено столько энергии, что она распространяется, разливается рекой по всему, что его окружает. Внезапно ты видишь, как благодаря ему распускавшие нюни выпячивают грудь, чтобы ему угодить. Подавленные снова учатся улыбаться. Разочаровавшиеся вспоминают, что такое любопытство. Рабы привычек внезапно начинают скакать и вопить:
– Куда пойдем? Чем займемся? Что скажет Ратто?
Невероятное зрелище.
Как в тот день в великолепном Оперном театре в Манаусе.
Альберто ворвался ко мне, как влетает в окно насекомое, разряженный, как посол, и, не обращая внимания на то, что я очень вялый, заявил:
– Пошли, Тони. Надевай смокинг. Через полчаса выходим.
Я посмотрел на него из-за горы нестиранного белья.
И неуверенно забормотал, зная, что он добьется от меня всего, чего хочет, сопротивляться бесполезно – все равно проиграю.
Но я все же попытался:
– О чем ты, Альберто? Мои семь смокингов остались в Неаполе.
Но Альберто не потеряет присутствия духа, даже если ему объявят, что через семь минут он умрет. Он хватает мой телефон и одновременно закуривает два «Мальборо». Протягивает мне одну сигарету, набирает номер и говорит на безупречном португальском:
– Карлос, принеси парадный смокинг к Тони домой. Постарайся быть здесь минут через десять.
«Постарайся» прозвучало как приказ успеть меньше чем за десять минут.
Отлично.
Карлос, его помощник в джунглях, индеец, у которого только одна рука, через шесть минут явился ко мне со смокингом. Разумеется, как всегда бывает с Ратто, я не успел ничего сообразить, а он уже опережает меня на шесть-семь шагов. Как в школе, с задачками по математике. Ты еще читаешь условие, а сидящий рядом отличник переписывает решение на чистовик. Вызывая восхищение, которого ты никогда не забудешь. С Ратто то же самое. Своими коротенькими ножками он уже в будущем – без малейших усилий и стресса.
Тем не менее.
Альберто забирает смокинг. С чувством целует Карлоса в висок и отсылает его. Поцелованный Карлос улыбается искренней детской улыбкой.
Ратто поворачивается ко мне, проделывая финт, как отличный игрок в регби, и говорит:
– Примерь-ка этот смокинг, а пока что я объясню тебе пару важных вещей про индейцев.
Он очень спешит, но он не из тех, кто думает только о спешке. Ратто не так прост, как кажется. Я уступаю, потому что у меня нет альтернатив, и натягиваю длинноватый смокинг, пока он объясняет:
– Знаешь, Тони, если тебя все достало, можешь никого не уважать, даже меня, я прекрасно пойму. Но есть те, с кем подобную ошибку нельзя совершать. Никогда. Никогда. Это индейцы, и они живут в джунглях. Дело не в культуре, не в расе и не в уважении к меньшинствам. Мне наплевать на культуру и уважение к исчезающим меньшинствам. Нет. Все намного проще. Индейцы наделены физической силой, какая нам и не снилась. А поскольку за нами не стоит армия и наши страны, нужно вести себя крайне осторожно. Ты думаешь, что я отлично дерусь, но клянусь: при желании Карлос одной рукой и даже без рук, если рассвирепеет, сделает так, что я буду валяться, как половая тряпка. Когда ты растешь среди бурных рек и анаконд, начинаешь воспринимать людей как муравьев. Индейцы запросто раздавят тебя своими мозолистыми, незнакомыми с обувью ногами. Пока мы тренировались в холодном зале на шведской стенке, они раскачивались на лианах над коврами из оголодавших крокодилов. Уловил мою мысль?
Я уловил, только никак не возьму в толк, почему он говорит это, присев на корточки у моих ног, к тому же сдавленным голосом. Потом присматриваюсь и понимаю. Излагая свои теории, он быстро и тихо, словно змея, незаметно для меня, снимает мерки, чтобы подкоротить длинноватые брюки. А голос сдавленный, потому что у него во рту шесть булавок, взявшихся неизвестно откуда. Вы говорите, время. Он тебя обогнал, а ты даже не заметил. Много раз бывало так: я думал, что наш вечер только начинается, а он с улыбкой, запросто сообщал, что все закончилось, пора спать.
Прочитав мне лекцию про индейцев, он вскакивает и заявляет:
– Снимай штаны – подкорочу.
Я повинуюсь, а сам тем временем стенаю:
– Куда мы идем?
А он вне себя от удивления, как будто я единственный в мире об этом не знаю:
– О господи, Тони! Мы идем в Оперный театр. Сегодня завершает карьеру этот сумасшедший, Карл Герман Шуман. Ты его знаешь, да?
– Разве он не актер?
– Тони, ты совсем темный! Да ты чего! У тебя огромные провалы в знаниях. Сейчас все расскажу.
Альберто говорит это, скрючившись на стуле и держа в руках нитку с иголкой: он подшивает мне штаны, не выпуская сигарету изо рта и не имея возможности ее вытащить – руки-то заняты. Он все умеет. Как тараканы и как когда-то умели итальянки. Я смотрю на него с восторгом, не переставая им любоваться и открывать в нем новые и новые достоинства.
Он шьет, дымит и объясняет:
– Шуман был величайшим немецким тенором, а еще он был самым красивым, хищным и жадным человеком в Германии, поэтому он стал актером и после успешного фильма бросил оперу. Но сейчас решил дать последний концерт.
– И ты хочешь с ним познакомиться?
– Это он хочет со мной познакомиться. Наш долг – проявлять гостеприимство.
Многие решат, что он соврал. Но я ни капли не сомневаюсь: он сказал чистую правду. Я даже не удивлюсь, если все так и есть. Иногда к нам заносит невероятных персонажей, людей из других миров, с другой историей. И первое, о чем они просят администратора отеля: «Познакомите меня с Альберто Ратто?»
Четыре минуты – и он вручает мне брюки, словно сшитые на меня портным из Лондона или Неаполя.
Я одеваюсь, напомаживаю волосы перед зеркалом в ванной, а он ждет на пороге с бокалом красного, которое сам налил себе в кухне, не спрашивая моего разрешения. Потом смеривает меня взглядом и говорит спокойным тоном:
– Тони, ты еще красивый мужчина. Помни об этом. А еще ты добрый. Это я тебе говорю. Если в прошлом тебе говорили другое – забудь.
Ратто – как Спенсер Трейси
[49].
В смысле, что всякий раз, когда ему этого хочется, он умеет меня пронять. Мое сердце, и не только сердце, в его руках. Ему это известно, потому что сейчас, даже не взглянув на меня и не удостоверившись, что я растроган, он с деликатностью бледнолицей гейши отрывает туалетной бумаги, подходит ко мне и, протянув руку с оставшимися короткими пальцами к моим глазам, промокает выступившие на них слезы.
