Да, вашему Тони стоило взять паузу, а он и не догадался.
Это как математика: забываешь, кто ты и где находишься, а в самом конце все равно нащупываешь решение. Решение под названием «свобода».
Изображаешь из себя живчика, пока тошно не станет, а тем временем окружающая мерзкая посредственность проникает сквозь поры, в ней вязнут ноги, она открыто напоминает: ты такой же, как все, не лучше и не хуже, ни к чему трепыхаться. Ни к чему строить из себя невесть что. Хоть на голове ходи: у людей разные биографии, но сами люди при этом одинаковые. Среди человеческих тел давно настал коммунизм. Можно прожить разное число лет – прожить по-разному, говоря на разных диалектах, но в конце всех засасывает в одну воронку. Там тебе ощипывают перышки и говорят: да кем ты себя возомнил, дурень ты эдакий! Говорят всем – мне, нам, вам, им, самому Иисусу Христу и его апостолам.
Прохожу мимо района Сириньяно. Невольно бросаю томный взгляд на величественное здание. Баронесса Фонсека давно умерла. Давно умер нищий Неаполь пятидесятых годов. Давно умер Пагодина – я, молодой, живший будущим, воспитанный, принимавший все близко к сердцу. Да, да. Давно уже все готово, чтобы лить слезы, вспоминая и оплакивая прошлое, – рыдать и рыдать. Спокойно, спокойно, Тони, не заводись – похоже, время у тебя еще есть.
Посмотрим, что будет.
Пробираюсь через пьяцца Саннадзаро, машины виляют туда-сюда, как слаломщики. Неожиданно облака опускаются до третьего этажа домов. Как будто мы высоко в горах. Порывистый ветер с моря носит промасленную бумагу из-под аранчини
[44] и гоняет миллионы банок из-под кока-колы и фанты – позже фанта сойдет с дистанции, а пока ее изобретатель плещется в джакузи. Не думайте, что это техасский миллиардер. Фанту изобрел неаполитанец. Я с ним однажды виделся, он пригласил меня спеть на крестинах сына. На столе стояли другие напитки – дорогущие, я таких и не пробовал. У него дома все деньгами набито, наверное, даже биде. А свой напиток он придумал после войны и назвал «Фантазия». Потом его перекупили американцы и превратили в «Фанту». Ему-то плевать, что теперь название другое. Он придумал рецепт, запатентовал и гребет деньги лопатой – как неломающийся музыкальный автомат. Ну да ладно.
Все кружится. Ветер разбудил оцепеневшие от лени деревья, которые сейчас пляшут, как артисты балета, в воздухе разливается запах зимы, перебивающий выхлопные газы. Меня окутывают смог и пыльца. Мир снова становится ближе – таким я его не знал. Что бы со мной ни происходило, мне это нравится. Клянусь Альбертино, клянусь дочкой, клянусь кем угодно: я медленно иду, чувствуя ветер и запахи деревьев – похоже, начинается дождь, – и ясно понимаю, что на меня сверху льется новый смысл жизни. Озарение. Буря, после которой все становится просто, – вот что мне было нужно. Как моя мама. Еще одно озарение. Держите меня крепче. Я знаю: вспоминая маму, я вновь превращаюсь в ее раба. Держите меня, если я начну нести обычную чепуху, расчувствуюсь, как кисейная барышня.
Ни от чего я не защищен. Знаю. Потому что мама… Ведь мама – снова и снова. В общем, певцы и барды не выдумали любовь. С ловкостью коммерсантов они перенесли это чувство на мужчину и женщину, потому что это приносило больший доход, помогало найти новых клиентов, но пели они о другом. В своих песнях они пели о мамах, обо всех наших мамах. О единственной любви, которую помнишь, которую испытываешь всем телом, потому что твое тело целиком вмещалось в мамин живот. Любовь вмещающая. Единственная любовь, в которой невозможна замена. Вот так. Вот такая любовь.
Когда же это случилось? Когда между нами окончательно пролегла пропасть? Больше нельзя делать вид, будто все в порядке, и не задавать себе этот вопрос. Ведь произошло нечто страшное и болезненное. Потому что, пересматривая семь маминых фотографий, я до смерти по ней скучаю – хочется умереть, по-настоящему умереть и ни о чем больше не думать. Передо мной семь маминых фотографий, на которых нет меня. Сразу предупрежу: это не обычная тоска по умершей матери. Дело не в том, что мне не хватает маминой любви. Не в сентиментальных упреках сына, который наконец-то заговорил. Вовсе не в этом. А в другом. Меня волнует то, что на них изображено. Как волнует и вас, потому что и у вас есть такие же фотографии, хотя они выглядят по-другому. Я-то знаю, в чем дело. Знаю, почему я всегда, беспрерывно плачу, даже когда хожу за сигаретами или притворяюсь, будто смеюсь над шутками какого-нибудь приятеля. Знаю. На этих фотографиях сохранилось то, чего у нас уже не было. Простота. В этих чертовых фотографиях во всем ощущается простота жизни, которую мы утратили. Наша жизнь превратилась в запутанный клубок, и какой только дряни в ней нет, какой только дряни…
Глядя на фотографии наших матерей, чувствуешь неподдельное, искреннее наслаждение жизнью. Умение радоваться каждый миг. Простота помогает принимать жизнь. А когда мы ее принимаем, мы счастливы. Потому что простота не равна примитивности. Что вы, разве можно путать два настолько далеких понятия? Почему-то, попав в ловушку, которую мы сами же и расставили, мы вдруг решили, что простой и примитивный – одно и то же. Разрушив за несколько мгновений образ жизни, приносящий достоинство и благоденствие.
Мы сами себе вредим – так, что слов не хватит об этом рассказать.
Сначала квартет «Четра» твердил нам об этом в дурацких припевах своих песенок, а мы посылали их куда подальше, не верили, высмеивали за преждевременный старческий маразм. Потом мы не поверили «Рикки э Повери», которые распевали о том, как прекрасно есть, пить и веселиться, – мы их не слышали, смеялись, оплевывали, издевались над их рифмами и биографиями, беззлобно похлопывали их вертлявые задницы и лишь спустя много десятилетий признали, что правы были они – те, кто в то время казался нам идиотами.
Для нас они не были авторитетом, мы замечали только их белоснежные улыбки. Как на рекламе.
Надо верить телерекламе, а мы сами себе запудрили мозги, мучаясь от неудовлетворенности, возомнив себя мыслителями, а еще, упрямые и неутомимые, как пчелки, мы хотели во что бы то ни стало заниматься своим делом, толком не разобрав, в чем же оно заключается. Сваливая все в одну кучу, готовя из того, что оказалось под рукой, жалкое подобие соуса по рецепту знаменитого повара. Вот дураки… Но ведь нас убеждали, что у нас все получится. Огромная ложь, породившая толпы токсикоманов и сотни мечтателей сколотить миллиард. Мечтавших разбогатеть, чтобы наслаждаться жизнью, а в итоге превративших жизнь в одну большую тюрьму. Что за идиоты… Зараза одиночества крепко засела в их мозгах, а потом заполнила некогда крепкие головы. А ведь они знали секрет – те, кто для нас не был авторитетом. Но людям нравится подсмеиваться над другими. Мы сами себе усложняем жизнь, не веря, что все происходит просто и без усилий. Когда, почему мы совершили грубейшую ошибку, неправильно оценив ситуацию? Интересно, почему? – спрашиваю я себя и не нахожу желаемого простого ответа. Сложные рассуждения не помогают. Объяснить все может простой ответ, которого пока не нашли. Когда простые люди умерли, появились мы – мрачные, суровые, напускающие на себя загадочный вид, мол, нам-то известна тайна жизни. Мы тешили себя надеждой, что сумели стать сложными людьми, а на самом деле стали людьми со сложностями. А это совсем другая, печальная история. Прежде мы умели смеяться, как наши матери, которые соревновались, устраивая бег в мешках, но потом мы вылезли из мешков и полезли кто куда. В ночные клубы и университеты, на первые яхты и фабрики. В зависимости от происхождения, круга знакомств, пронырливости и удачи. И все равно мы ничего не добились, мы чувствуем себя потерянными, ненужными, совершившими страшную ошибку. Мысль об этом не дает покоя. Постоянно гудит в ушах. Вот как вышло. Но теперь хватит. Возьму и брошу все. Клянусь младенцем, лежащим в яслях перед волом и ослом.
