Сифилитики интеллекта, они сомневаются в существовании иронии, потому что ирония обладает гибкостью и сбивает их с ног, обгоняет, уничтожает чистым прозрачным смехом. Смех – это кобра. Никогда не угадаешь, откуда она появится. Вылезет из-под пола, и ты сразу чувствуешь себя смешным, беззащитным. Ничем не прикрытым, ранимым. Ирония уничтожает показную сложность университетских преподавателей. Для них ирония – недопустимая экстравагантность. Растерянные, они злятся, прячутся за книжными шкафами, кричат, но у них нет оружия против иронии. Нет голоса. Вы уж поверьте мне, тому, у кого голоса хоть отбавляй, хоть продавай его оптом.
Они так заняты рассуждениями, что забывают об удовольствиях, в которых и скрыт секрет удачного дня. Они составляют сложные классификации и забывают про оттенки, которые, слава богу, и есть сама жизнь, не поддающаяся описанию, – она как надежно спрятавшийся преступник.
Поэтому они возмутительно поверхностны.
Но, осознав их поверхностность, мы неожиданно начинаем по ним скучать. Они ведь были начеку, ханжески разоблачали иронию, боролись с оттенками жизни. А потом радостно вызывали нас на бой. Теперь, когда интеллектуалов и в помине не осталось, приходится сражаться против собственных слов и против всяких придурков, которые превратили невежество в кредо. Пустота бывает разной, лучше уж пустота, опирающаяся хоть на какое-то образование.
А потом неожиданно, а может, не столь неожиданно объявляют очередной поход на Рим, и армия новых умников, дерзких юношей с наметившейся лысиной, марширует под звуки старых, набивших оскомину фанфар.
Болтуны, жертвы, герои. Весь набор, который больше невозможно терпеть. Но у которого есть свои опустившиеся почитатели. Без стыда, без сомнений, не думая, они проглатывают все что угодно. С тех пор, как существует мир, он нуждается в болтунах. Похоже, что так. Они всех очаровывают, как Маг Сильван на первых представлениях. А после жертвы спускают с цепи страшного зверя по кличке солидарность. Которого нельзя приручить. Спроси меня, что нужно убрать из нашей глупой жизни, я не раздумывая скажу: солидарность. Настолько отвлеченное понятие, что оно нравится только живым мертвецам. Некогда высокомерные и хвастливые герои уступили место робким, забитым – новым жертвам. Вот что нужно людям. Вот чем кормят их прохиндеи. Правильными, готовыми идеями – как замороженной пиццей. Так людей окончательно убаюкивают. Все, что сбивало с толку, заставляло задуматься, им сегодня противно. Они говорят: пригласите хоть вора в свой дом, но провокатора на порог не пускайте. До чего же мы опустились. Катимся по бескрайней Паданской равнине, устланной глупостью. Так и есть. Мало для кого, не исключено, что для одного меня, прогресс – невероятное, приносящее грусть разочарование.
По совету кузена я отправился просить прощения у чокнутой Риты Формизано. Скажем сразу, Винченцо был прав. Так и следовало поступить. Можешь продумать разные стратегии, сказал мне кузен, но сам увидишь, так лучше всего, забудь про гордость, и не придется терять время в суде.
– Италия – страна компромиссов, – объяснил мне этот святой человек, способный испражняться неожиданно и стремительно.
Впрочем, как нередко бывает, дело этим не ограничилось. Рита ждала меня. Меня и больше никого. Я был для нее мессией, опорой. Кузен был прав. Но дело не только в этом. Мы с Ритой мгновенно стали лучшими друзьями, поняли, что должны друг друга поддерживать. Мы обнялись так, словно не виделись много лет. Мы плакали вместе. Иногда горе одного человека и горе другого ведут беседу друг с другом. Ищут друг друга, находят, а потом целыми днями друг друга оплакивают. Мы с Ритой любили друг друга чистой любовью, как тайские подростки. Вот это да! Ты уже решил, что от Риты Формизано нечего ждать, а тронешь нужные струны – и она, как и все, выплескивает на тебя тонны нежности, прятавшиеся под спудом серой повседневности. Эта человеческая нежность ждет не дождется, когда ее разглядят и полюбят. Если бы можно было выкупить ее всю, я бы набрал долгов и умер от рук ростовщиков. Вдали от машины, излюбленного места любовных утех, я оказался рядом с Ритой, стал ей кем-то вроде друга. Я слыхал о дружбе между мужчинами и женщинами, но, разумеется, сломленный диктатурой репродуктивного аппарата, я, фетишист и любитель того, что прячут в трусах, не верил, что со мной такое случится. А теперь это произошло, и, знаете, я почувствовал себя добрее и лучше. Человек среди людей. Необременительный конформизм помогает чувствовать себя уютнее. Ты попадаешь в многочисленную группу. Ты не один. Это избавляет от необходимости постоянно себя подстегивать. Что, в свою очередь, какое-то время дает силы двигаться дальше. Так, не отказывая себе в развлечениях, вскакиваешь на подножку трамвая старости. И поминай как звали.
Рита открыла дверь, обливаясь горючими и в то же время холодными слезами. Она не молила о передышке, но мы живем в мире, где все делается напоказ, где ничему нельзя верить. Я упорно хранил скорбное молчание, следуя наставлениям кузена. А потом – сюрприз.
Рита вдруг заявила:
– Тони, ты раскрыл мне глаза.
– Ты меня переоцениваешь, Ритучча, – ответил я настолько искренне, что сам себя застеснялся.
– С сегодняшнего дня, после того, что ты мне сказал, я решила изменить свою жизнь, – сообщила она.
– А себя ты недооцениваешь, Ритучча, – ответил я, чувствуя себя в своей тарелке, играя привычную роль. И наконец-то поймав, как опытный сочинитель песен, полезный для здоровья ритм диалога.
Так дольше проживешь.
Опускался вечер, все вокруг утратило непорочность. Потому что вечер непременно сражается с призраками завтрашнего дня, так и есть. Вечер – грязная прихожая следующего несчастья.
– Заходи! – велела Рита и направилась в глубь квартиры.
В коридоре, на ходу, она сказала так, словно это само собой разумеется:
– Нам всем нужно быть добрее, Тони.
– Тогда пора обращаться за помощью к святому Антонию, – трезво заметил я.
Она настойчиво повторила:
– Нужно быть добрее, Тони.
– Не думаю, что много добьешься одной доброй волей, – возразил я со знанием дела.
Добрая воля – еще одна вспышка в ночи. Только ты ее заметил, а она исчезла. Хочешь добиться своего? Для этого надо родиться упорным и оставаться им всю жизнь.
Как Джанни Мильо. Мой товарищ.
Доброта? Это для тех, у кого нет более увлекательных перспектив.
Ритин сын стоял в дверях своей комнаты с отсутствующим видом, держа в руках какой-то учебник. Я не удержался:
– Что изучаешь, Альбертино?
– Границы Никарагуа, – ответил отрок.
– Говорят, на границах с Никарагуа полным-полно шлюх.
Вы уже сами поняли, что как учителя начальной школы меня ожидало блестящее будущее. Педагогика у меня в крови. По венам течет.
И возвращается обратно по артериям.
Альбертино засмеялся. Нет, ты глянь, и он решил играть против меня. Он не должен был смеяться, черт побери, он должен был возмутиться или в лучшем случае взглянуть на меня как на человека, у которого поехала крыша.
