Наконец в четверть седьмого я нахожу себе применение. Поеду-ка навещу своего наставника, того, который много лет назад меня учил, объяснял, что такое хорошо и что такое плохо.
Ну а до остального пришлось доходить самому, ясное дело.
У меня есть ноги, чтобы ходить. А я люблю прыгать. Хитрые прыгают. Иногда попадая в лужу. Не угадаешь, где она, лужа. Лужи встречаются где угодно. Как сорняки. Для хитрецов нет справедливости, есть только случайность. Что еще хуже.
Дверь открывает его сестра с заспанным лицом – женщина лет семидесяти-восьмидесяти, совершенно никчемная, посвятившая жизнь уходу за братом, то есть за моим наставником Миммо Репетто.
Настоящей легендой.
Четверть седьмого, Миммо, конечно, не спит, он всю жизнь воюет с бессонницей, как с назойливой мухой, приставучей, недохнущей мухой. Миммо может класть снотворное в ромашковый чай вместо сахара, все равно оно на него не действует, глаза раскрываются еще шире, словно их держат подпорки – как те, на которых в Таиланде ставят дома. Крепкие, прочные.
Вхожу в гостиную и вижу Миммо в шикарной желтой тунике, которую я привез ему из турне по Венесуэле. Свежевыстиранная туника нежно подрагивает на теле, изнуренном семьюдесятью девятью годами жизни, которую он прожил на полную катушку, воспоминания Репетто – не шутка. На руках у него витилиго, что, признаюсь честно, всегда производило на меня некоторое впечатление, зато пальцы… Про пальцы можно роман сочинить: длинные и тонкие, как скальпель хирурга, шесть утра, а они порхают по клавишам черного рояля. Миммо не смотрит на меня, он сосредоточен, как астронавт, впервые полетевший в космос.
Он играет Баха, говорит мне его сестра, с видом восторженной медсестрички Красного Креста сообщает: «Это Бах», – а я и не знал. Она впивается в меня глазами и трижды шепчет сладким, как у редкой тропической птицы, голоском:
– Бах, Бах, Бах.
Словно порочная женщина, она получает наслаждение от того, на что сама не способна. Зато брат способен. На свете полно таких, как она, вечно остающихся в тени: прикрываясь услужливостью, они превращаются в непробиваемых и нестареющих раков-отшельников. Но потом, не говоря ни слова, сестра Миммо возвращается в постель. Старухе непременно хотелось сообщить мне, что звучит музыка Баха.
Пока маэстро играет, я не раскрываю рта: по традиции даже голуби и посудомоечные машины во всей округе умолкают. Я лишь подхожу поближе, чтобы почерпнуть что-нибудь еще из этого чудовищного, неиссякаемого источника знаний, а пальцы Миммо летают и порхают, без устали строят воздушные замки, выполняя отточенные, беспрерывные движения, опускаясь на черные и белые клавиши, звучит поэзия, Данте, Леопарди и Кардуччи прогуливаются под ручку, соединенные удивительными пальцами маэстро. Поэзия несколько утрачивает поэтичность, когда я приближаюсь и обнаруживаю, что из тощего тела маэстро торчит катетер, из тела, которое вот-вот распадется на клочки, плоского, похожего на дырявую майку.
Как грустно! Представьте только, что этот человек тремя звучными аккордами разрушал безмятежные семьи с тридцатипятилетним стажем. Чтобы заполучить Миммо Репетто на одну ночь, женщины устраивали между собой бои крутейших дзюдоисток и каратисток. Но это было много лет назад.
Чем быстрее он играет задорную мелодию Баха, тем сильнее дергается катетер, я боюсь, что, если Миммо вложит в игру всю страсть, катетер вылетит, а я не умею его вставлять, придется звать его сестру, которая еще неизвестно когда продерет глаза и притопает… Не хочется, чтобы за это время мой учитель Миммо Репетто распрощался с жизнью.
Слава богу, катетер выдержал игру на рояле.
Доиграв сонатину, Миммо словно выходит из глубокой комы. Он весь потный, как мальчишка после игры в футбол. У него грипп. Наконец-то он замечает, что я в восторге замер в двух шагах от него. Миммо резко встряхивает в воздухе пальцами, которые теперь напоминают хлысты. Ради того, чтобы еще раз увидеть его жест, я не раздумывая брошусь в огонь. Это невероятно красиво. Наконец Миммо говорит:
– Тони, подай мне судно.
А зачем тогда чертов катетер? Кто знает. Я, разумеется, нет. Список заболеваний Миммо Репетто занимает не меньше трех страниц тетрадки в полоску. Даже лечащий врач не все помнит. Каждый новый день, прожитый Миммо, – случайность, которой поражаются все причастные к сфере здравоохранения.
Ясно, что после энергичного стука по клавишам любой маэстро преклонного возраста хочет пописать. Миммо не встает с инвалидной коляски, поэтому я протягиваю ему судно. Он подсовывает его под себя и под громкий шум льющейся на металл жидкости невозмутимо объявляет:
– Тони, у тебя все плохо.
Миммо Репетто не только играет как бог, он читает мысли, роящиеся в моей глупой, прозрачной голове.
– Да нет, – вру я, – наоборот, я скоро уезжаю в интересное, долгое турне.
Миммо мне ни секунды не верит, он только пристально глядит на меня, а потом повторяет с еще большей уверенностью:
– У тебя все плохо, Тони. – И протягивает вонючее судно, а я не знаю, куда его пристроить, поэтому водружаю на столик между диванами, кое-как подвинув целую гору серебряных безделушек.
Не стоило этого делать, Миммо ругается, как злой пес:
– Ты что творишь, зачем ты поставил его на столик? Можешь сходить и вылить в туалет?
Как же я не догадался… Бросаюсь в ванную. То есть не бросаюсь: если не хочешь разлить мочу, двигайся осторожно. И вообще, вдруг я накапаю на новые мокасины? Поэтому я медленно и чрезвычайно осторожно шагаю по длинному коридору – все равно что пешком прохожу туннель под Монбланом.
Проявив талант циркового эквилибриста, возвращаюсь в гостиную. Теперь и я взмок. Миммо сидит ко мне спиной, утонув в инвалидном кресле, и смотрит в окно. Напротив возвышается уродливое здание.
«Город – это стоящие один за другим уродливые дома, разве нет?» – думаю я.
– Иди-ка сюда, взгляни! – зовет он.
Я подхожу к Миммо сзади, кивком он указывает на окно напротив – единственное окно в этом уродливом доме, где горит свет. Мужчина и женщина лет тридцати танцуют вальс. Я не верю своим глазам. Эти безумцы полседьмого утра весело, с чувством отплясывают вальс. На нем пижама, на ней – ночная рубашка, они ненадолго вспомнили о прекрасном, чтобы как-то сгладить серые, далекие от прекрасного дни.
Они не смеются, а, наоборот, серьезны, как филины.
Наверное, когда доиграет пластинка, он пойдет бриться, она в душ, а потом начнется обычный день, похожий на все остальные, – они отправятся на работу. У меня нет слов, чтоб описать то, что я вижу в окне напротив. Эти двое излучают счастье, даю на отсечение любую часть тела.
– Они это проделывают каждое утро, а я каждое утро на них смотрю. И всякий раз, когда я на них смотрю, я говорю себе, что пора заканчивать с этой мерзкой жизнью, – говорит мне Миммо Репетто так, что у меня перехватывает дыхание.
