– Не надо так говорить, Аттилио, когда ты в чужой стране, путана – твоя первая и единственная подруга, на это я и дам тебе денег. Чтобы ты завел себе подругу.
Что тут скажешь? Я решил не прощать ему глупого и поспешного ответа. Молодежь дико раздражает меня своей решительностью. Чтобы быть на моем уровне, учись разговаривать по-другому. И вот он уже глядит на меня так, словно я познакомил его с девушкой его мечты. Он до того благодарен, что позже, в поезде, так и не уснет, эта сцена засядет у него в голове, словно вирус. Как пить дать! К тому же наверняка только я поддержал идиотскую затею стать тореадором. Хотя кто его знает! Вдруг этот прыщавый мальчишка станет единственным, первым и последним в истории иностранным тореадором, пусть тогда напишет обо мне в автобиографии.
Если задуматься, в мечте стать тореро есть своя поэзия, да и про отъезд в пять утра, когда вокруг темнота и металлический холод, можно написать отличную песню. Но дело в том, что мальчишка меня не убеждает, если приглядеться, понятно, что у него кишка тонка и ничего путного из него не выйдет.
Он протягивает мне руку на прощанье, но ваш Тони не только умеет ценить театральные жесты, но и умеет на них отвечать, поэтому я не пожимаю ему руку, а решительно похлопываю его по плечу, а потом, зная, что больше никогда не увижу Аттилио, направляюсь к красному «кадиллаку» с выдвижным верхом. Он припаркован среди машин, похожих друг на друга как две капли воды, словно мы живем в Восточном Берлине. Моя машина – красотка Мэрилин Монро в окружении портних. Ныряю внутрь и в очередной раз любуюсь сиденьями, обтянутыми малиновой кожей. Тем временем наш тореадор смывается, оставив гараж без присмотра, обвешанный пухлыми сумками, которые ему так и не пригодятся, потому что он движется навстречу огромному, плотному сгустку убийственного одиночества. Но он об этом не догадывается, ему всего восемнадцать. Возраст совершаемых напоказ диких выходок, не рыба, не мясо, не яйца и не овощи, возраст тех, кого не радует жизнь и кто обольщается, полагая, что за ними смерть никогда не придет, тех, у кого еще нет дающих жизненную силу повседневных забот, возраст детей, которым еще очень нужны их мамы, хотя мы всегда остаемся детьми, в этом-то и беда, пусть и не только в этом, беда не приходит одна, любила говорить моя мама, а она-то знала, о чем говорит и что можно сказать о других, а еще в этом возрасте в тебе созревает много всякой нелепицы, и вообще этот проклятый возраст пора отменить, потому что перестаешь замечать самое главное, судьба висит на волоске, как судьба муравья, в общем, это не назовешь удачным началом, поверьте. Скорее преждевременным концом. Перед удивительными открытиями молодые люди часто теряются, не знают, как быть. А ведь некоторые открытия не предусматривают второй попытки. Впрочем, как любил говорить отец, у нас вся жизнь впереди. Жаль, что в восемнадцать лет не понимаешь эту простейшую фразу: «Вся жизнь впереди». У тебя иные отношения со временем. Ты оглушен, обманут миражами. В восемнадцать лет думаешь, что впереди бесконечность, и это одно из самых страшных преступлений, которые совершают люди. Преступление из преступлений, как уничтожение целой расы, пора созывать международный трибунал, в общем, мы приближаемся к Нюрнбергу. Жестокая правда в том, что ты понимаешь значение слов «вся жизнь впереди», когда вся жизнь уже позади. Проще некуда. И тогда человек раздваивается и растраивается, превращаясь в толпу сожалеющих о прошлом людей. Но это не изменяет жизнь, лишь делает ее глупее. Сопровождает ее, как мажордом, легко и ненавязчиво подталкивающий к кладбищу, где собраны трупы тех, кто наконец-то все понял.
Кто изобрел жизнь? Какой-то садист. Нажравшийся плохо очищенного кокаина.
Мозг совсем не такой умный и шустрый, как рассказывают ученые. Они врут. Потому что им нужно масштабное финансирование, и вообще они ни в чем не желают себе отказывать. Они нам льстят, прекрасно понимая, что мы отдадим им значительную часть накоплений. Благотворительность – это история про путан и их клиентов, надеющихся, что после долгой болезни их ожидает бессмертие.
Я попросил убрать в красном «кадиллаке» автоматическую коробку передач и поставить механическую. Отвалил за это кучу денег, но поступил правильно. Я эту дурацкую автоматическую коробку передач охотно оставлю ленивым жирным американцам, которые выходят из дома в спортивном костюме, едут в нем на работу, возвращаются в нем с работы и в нем же расхаживают по дому, – с утра до вечера в толстовке и трениках. Покажите мне человека в спортивном костюме – и я почувствую себя как больной, который бродит по палате среди каталок и бутылок с дистиллированной водичкой в поисках грязного сортира, который к тому же вечно занят. В спортивном костюме ощущаешь себя лежачим больным, только на улице. Чтобы всем сердцем возненавидеть спортивный костюм, надо посидеть за решеткой. Вот где полностью теряешь человеческий облик. Начинаешь с двухдневной небритости, потом одеваешься кое-как, не вылезаешь из треников, оттягиваешь агонию, жадно смотришь телевизор, который действует как анестезия, а в конце прыгаешь с табуретки, привязав к шее веревку, другой конец которой закреплен на лейке душа. Тюрьму я видел вблизи. Много месяцев. В тюрьме вонь смерти чувствуешь раньше, чем вонь согнанных вместе людей. А они тоже воняют. До срока узнаешь, как распадается полотно жизни, как это происходит, если получил незавидную привилегию наблюдать, как заключенные стремительно теряют человеческий облик. В тюрьме такого насмотришься, что сразу поймешь, как устроена жизнь на воле. Проблема не в том, что тебя лишили свободы, а в том, что ты осознаешь опасную связь между двумя свободами – за тюремной решеткой и на воле. Тюремное заключение – отличная школа. Что бы об этом ни говорили. И как во всех педагогически идеальных школах, уроки кажутся ненастоящими. Идеальный урок угнетает. Ему не веришь. Когда выходишь из тюрьмы, что-то толкает на необдуманные поступки. В глубине души хочется обратно, в тюрьму. Чтобы проверить, насколько правдивым был урок.
Бывшие заключенные мучаются от любопытства.
Если тебе довелось побывать за решеткой, ты будешь каждый день всерьез, бескорыстно биться над тайной познания.
Тюрьма тренирует, старательно готовит к тому, чтобы заново совершать преступления. И делает она это без злого умысла. Чего, кстати, ей невозможно простить. Сама тюрьма – преступница, между прочим.
А потом, не давая ни отдыха, ни передышки, меня опять принимается терзать крутящаяся в голове мысль – мысль о пустой тумбочке.
На улицах вообще никого. Я катаюсь по пустому району, мечусь в клетке из домов – никого. Бессонница отошла в область воспоминаний, сейчас все спят, а если не спят, творят невесть что во мраке своих квартир, а не на улице, у меня одного хватило духу бросить вызов нашему жуткому климату. Говорю вам: я катаюсь уже полчаса, а еще никого не встретил, клянусь, я не вру. Зачем мне врать? Вокруг словно лабиринт из крашеных бетонных домов, он окутывает, но не защищает, к морю больше не тянет, почему – сам не знаю. Проходит полчаса, и наконец-то я вижу человека, который заходит в подъезд, вижу его какое-то мгновение: тридцать с хвостиком, высокий, спортивный, совсем не похож на меня – видно, что он как-то примирился с жизнью, но у меня в голове звучит тихий, хрустальный шепот: «Да это же я». Хотя у меня с ним нет ничего общего. Просто я наделяю своими надеждами первого встречного, который, в отличие от меня, еще не утонул в корыте с несчастьями, гляжусь в него, как в кривое зеркало.
