– Нет, Ваша честь.
– Жизни.
Я нахмурился.
– Боюсь, что я не совсем понимаю…
– У вас ведь маленькая дочь, не так ли?
– Да. Ей тринадцать месяцев.
Судья Миллер улыбнулся и повернул голову к фотографии на стене.
– Это моя внучка, Эбигейл, примерно того же возраста. Она чудо. – Но его улыбка быстро пропала. – Я хочу отдать вам эту должность, мистер Хаас, но если бы мне пришлось делать выбор сегодня, то я нанял бы мистера Харриса.
Мое бешено колотящееся сердце остановилось и ушло в пятки. Я расправил плечи, готовясь принять поражение с почетом, как настоящий мужчина, но у меня во рту пересохло.
– Простите, Ваша честь, – сказал я. – Все еще не понимаю.
– Как я уже сказал, твоя работа безупречна. Научный и чисто академический подход, и это неудивительно, учитывая, что на данном этапе ты еще студент. – Он оперся руками о стол, переплетя пальцы. – Ты рассматривал дело «Джонсон против МакКензи»?
Я мысленно пробежался по спискам дел и отыскал нужное.
– Это была… апелляция, – вспомнил я. – Срок наказания подсудимого был уменьшен благодаря хорошему поведению и выполненным программам во время тюремного заключения. Я не понимаю, какое это имеет отношение…
– Это имеет отношение, – начал судья Миллер, – к материалам, посвященным переполненности тюрем. Вы решительно выступали за строгое выполнение приговора и безоговорочное соблюдение закона трех ошибок
[8].
– Да, Ваша честь, – ответил я. – Таков закон.
Судья Миллер кивнул.
– В ваших записях нигде не упоминалось о реабилитации обвиняемого или его дальнейшем образовании в пенитенциарной системе.
– Я не знал, что мне требуется занимать подобную позицию, – сказал я. – Я подобрал соответствующие законодательные акты, относящиеся к материалам дела.
– Да, и вы сделали это блестяще. Вы молодец, мистер Хаас. У меня нет сомнений, что из вас получится выдающийся прокурор. И, если быть предельно откровенным, я бы не хотел работать с мистером Харрисом. Он немного зануда. Но меня беспокоит, что вы видите только закон, слова на бумаге, а не стоящие за ним жизни.
Я выпрямился во весь рост.
– В чем дело, Ваша честь. Закон есть закон. Разве наш долг состоит не в том, чтобы в точности соблюдать его?
Он выдержал мой взгляд, поджав губы.
– Почему вы хотите стать прокурором?
«Из-за моей мамы».
– Во имя справедливости, – ответил я. – Наказание должно соответствовать преступлению, а преступники должны быть наказаны.
– А как же снисхождение?
– Я… я не знаю. Не думаю, что следует смешивать личные чувства с работой.
Судья Миллер тяжело вздохнул.
– Я уже встречал таких, как вы. Энтузиазм бьет ключом, как выразился бы мой отец. Больше заботитесь о том, чтобы быть правым, нежели справедливым. Но вы не бессердечный парень. Я вижу вас. Но именно чувства делают нас людьми, мистер Хаас. Человечность есть бьющееся сердце правосудия. – Он откинулся на спинку стула и потянулся за бумагами. – На этом все.
Я покидал кабинет с таким чувством, будто меня ударили под дых, а затем облили ледяной водой. И понятия не имел, о чем он меня просил. Даже в самых ранних законодательных кодексах Калифорнии не было ни слова сказано об эмоциях или чувствах. Вот почему меня привлекала юриспруденция. Черное и белое, правильное и неправильное.
По дороге домой я все ломал голову, как же дать судье Миллеру то, чего он хочет.
Жизнь.
Но моя мать была мертва. Убита пьяным водителем, когда мне было восемь.
Я крепко ухватился за поручень, когда поезд въехал в тоннель и за окнами потемнело, как будто он вез меня в темное сердце моих худших воспоминаний.
Синие и красные мигающие огни наполняют фойе аляповатым светом. Клоунские цвета с кошмарного карнавала. Стук в дверь. Я выхожу в коридор следом за отцом. Эмметт дергает меня за штанину. Моему младшему брату всего четыре, но он умен не по годам. Он знает, что случилось что-то ужасное, и напуган.
Как и я.
Мне так страшно, что я не могу дышать.
– Мистер Хаас?
– Да, – кивает головой отец.
– Мне очень жаль, произошел несчастный случай.
Папа, пошатываясь, отступает на шаг назад и хватается за дверной косяк. Костяшки его пальцев побелели. Красные и синие огоньки все вращаются и вращаются. Их сирены выключены, но звук оглушает. Он точно крик, что разрывает черноту ночи и пронзает меня, отца и брата. Словно банши, которая вопит от ликования, ведь ничего никогда не будет как прежде.
Поезд влился в дневной свет, и я моргнул, отмахиваясь от ужасных грез. Воспоминание медленно отступало, однако не исчезало насовсем, оставаясь кристально ясным в моей идеальной памяти.
Обвиняемый – убийца моей матери – дважды попадавший под стражу за управление автомобилем в состоянии опьянения, водил машину с просроченными правами. Но это не имело никакого значения. Судья вынес приговор по собственному усмотрению. «По собственному усмотрению». Как же я ненавидел эту фразу. Водителя выпустили, а через три недели он убил мою мать. Ему присудили двадцать пять лет колонии, но какой, черт возьми, смысл? Он приговорил мою маму к смерти, а отца, брата и меня – к пожизненному заключению.
И ничего из этого не должно было случиться.
Моя рука сдавила поручень до боли в суставах. Абсурдность ситуации грызла меня изнутри всякий раз, когда я думал об этом слишком долго. Вместо этого я сосредоточился на том, как поступил бы на месте прокурора. Искал убежище в законе, как делал всегда.
Но разговор в кабинете судьи Миллера выбил меня из колеи и напугал до чертиков. Если я не дам ему то, что он хочет – жизнь в докладе о бессмысленной смерти, – то потеряю все.
Я все еще размышлял над этой дилеммой, когда подошел к дому. В моей квартире Дарлин сидела за кухонным столом, рядом с Оливией на высоком стульчике, и кормила ее кубиками сыра и нарезанным пополам виноградом.
– Привет, – радостно поприветствовала она меня. Ее красивое лицо озарило меня словно луч солнца, в котором я хотел согреться. – Заходила Елена. Сказала, что Гектор сломал кость, но перелом чистый, так что операция не понадобится.
– Хорошо-хорошо, рад это слышать.
– Как прошла встреча?
