«А что стряслось?» – озаботился Костров.
«Да чудной Тиль какой-то, – сказала физрук. – Я сегодня проходила мимо его кабинета. Слышу, дети его зовут и хихикают. Заглядываю, он сидит за столом, как будто спит с открытыми глазами. Дети ему кричат, а он не реагирует…»
– В сентябре, – начал Костров.
– Да, знаю, – терпеливо вздохнул Тиль. – Мачтакова предупреждала тебя. Но это было в сентябре пятнадцатого года.
– Нет!
– Да. И тот разговор ты воспроизводил снова и снова. Потому что ты забегался, не отреагировал на ее слова, слишком поздно вспомнил о них, а я уже повесился. Вернее, удавился.
– Эти чертовы реестры, – прошептал Костров, – столько хлопот. Но, – он растерянно осмотрелся, – кто же ведет труды?
– Да ты и ведешь.
– Действительно. – Он уставился на ладонь, рассеченную шрамом от стамески. Один, в пустом кабинете, спросил сам у себя: – Дружище, мы кого-то убили?
– Да, но это не страшно.
Пальцам стало тепло, как тогда, когда они проникли за глазные яблоки Рязана.
– Мальчик… – Костров задрожал всем телом. – Я выдавил ему глаза.
– Так было нужно.
– Убил девочку молотком…
Он увидел отчетливо в глубине разрушающегося мозга рыжую девчонку, которую подобрал на трассе, привез в школу и скормил Нечестивому Лику. Он, примерный муж и любящий отец, а не Тиль, им придуманный!
– Выходит, я обычный псих? Маньяк?
– К счастью, нет, – утешил Тиль. – Бог из стены создал меня, чтобы тебе было проще.
– Я своими руками…
– Он. Он нашими руками.
– Зачем?
– Не все ли равно? Если ты не можешь сопротивляться – какая к черту разница?
Костров встал, расстегивая рубашку. Крупные капли пота стекали по коже. Он лично помогал Тамаре – сколотил трон для ее племянницы и смотрел, как одурманенная бедняжка рожает серых существ, что теперь носились по школе и хихикали во тьме.
– Ты видел льва?
– Да…
– Это сила его. Ты видел саранчу?
– Да, да! – закричал Костров, хватаясь за голову.
– Это армия его. Он придет, и Горшин станет его дворцом.
– Но Настенька…
– Он примет твоего ребенка, как родную дочь.
Тиль выпростал палец и протянул к круглым настенным часам. Поднялся и вытащил из-под стола кувалду.
– Пора.
За желтой дверью пахло словно в кондитерской. Костров затрясся, различив в полумраке чей-то силуэт, но Тиль сказал:
– Это всего лишь Игнатьич.
Старый пьяница блаженно улыбался.
В глубине подвала, где Костров собственноручно прикончил рыжую девчонку, скалился Нечестивый Лик. Он рвался на свободу, скрежетал бетонными губами. Голова Кострова будто превратилась в улей, в гнездо, полное разгневанных ос. Мыслями о дочери он пытался заткнуть дыры, но черный свет просачивался внутрь, испепеляя прошлое, создавая идеального раба для рождающегося бога.
Костров заплакал оттого, что не сумел найти в душе ни жалости, ни раскаяния, оттого, что хруст костей пробуждал лишь сытую ухмылку, от череды образов, мелькнувших в улье: вот его женушку, похотливую самку, насилуют на цементном полу перекачанные стероидами мужчины, заливают семенем, мнут и щиплют, а она хохочет. Вот его освежеванная дочь висит на ржавом крюке; мухи слетаются полакомиться соками, обильно выделяемыми изуродованной плотью.
Костров замычал гортанно.
Игнатьич встал на колени и прислонился лбом к намалеванному Лику. Так иудеи припадают к Стене Плача.
– Закончи вместо меня, – сказал Тиль, растворяясь в тусклом свете лампочки. Костров опустил глаза и понял, что сжимает в руках кувалду.
– Давайте, Сан Саныч, – поторопил коленопреклоненный старичок.
Костров оголил десны, верхней губой касаясь носа. Оскалился и занес молот.
Маленький мальчик, боящийся темноты, истошно закричал в его голове.
– Стой! Не надо!
– Пусть бог родится, – сказал Игнатьич.
Костров ударил, метя в седой затылок. Кувалда сплющила череп, разнесла его на куски и грохнула о стену. Осколки костей повисли в разодранном чехле скальпа. Мозговое вещество обрызгало змеящиеся по бетону трещины. Игнатьич, практически обезглавленный, завалился на бок. Серые твари выползли из-под труб насладиться зрелищем, оглаживали животы и мурлыкали.
А Костров бил, бил, бил, с каждый ударом становясь счастливее и свободнее.
Марина (13)
В воскресенье три «К» – Крамер, Кострова и Кузнецова – отправились пообедать в Стекляшку. Город замело, метель словно ластиком стерла блочные дома, детский садик и корпус новой школы. Из панорамных окон на втором этаже женщины видели только неустанно двигающиеся массы снега. У рынка ветер выкорчевал деревья, орех упал на Советской, раздавив детскую площадку. Синоптики каркали, что непогода продлится до конца недели.
Горшинцы прятались по квартирам, в кафе скучали официантки. Восковые фигуры во главе с Распутиным уехали «чесать» по провинции, но, кажется, забыли свои тени: за стеклянными стенами, где располагалась выставка, клубилась живая дышащая тьма, будто там рыскали ацтеки и оперировал марсианский врач.
– Какой кобель, – воскликнула Люба, накладывая в тарелку пышущую жаром пиццу. – Рассчитывал провести нашу Крамер!
– Знаю, – сказала Марина, – нельзя лазить по чужим телефонам, но…
– Еще как можно! – возразила Люба гневно.
– Ну не знаю, девочки, – заколебалась Ольга Викторовна.
– Вот ты, – спросила Марина Любу, – читала переписку мужа?
– Кострова? Он не зарегистрирован в социальных сетях, слава богу.
– А ему разрешила бы читать твою переписку? – спросила Ольга Викторовна.
– Ага, не хватало.
– Разгонит поклонников?
– Он с ума сходит от ревности, даже когда к нам подходят консультанты в магазинах. Но я-то не изменяю мужу. А этот…
– Ты, конечно, спровадила его, – заключила Кузнецова.
– Да. Но утром. – Марина виновато улыбнулась.
– Почему утром?
– А я… использовала его по прямому назначению.
– Ах ты, бестия! – рассмеялась Люба.
– Я стала прагматичной, – вздохнула Марина.
Тот, чье имя нельзя называть… да хорош, тоже мне выискался Волан-де-Морт! Макс его имя… Макс наутро пел соловьем и конструировал совместные планы, но Марина остудила пыл.
