12 ноября. Кости раздробил в труху на жернове. Вазу утопил в реке. По дороге к Горшину наблюдал, как стая грачей образует в небе лицо.
16 ноября. В мое отсутствие приходил К. Пил коньяк в гостиной, беседовал с сестрой. Августа вышла на минуту, вернувшись, не застала гостя. Тит сказал, он сбежал, сломя голову. Видел, стало быть. Видел, что́ в поместье живет.
30 ноября. Поможет ли? С утра приезжал отец Александр, раньше он учил детей в церковно-приходской школе, был рукоположен во иерея и прислан в храм Рождества Пресвятой Богородицы настоятелем. О. Александр молился и окуривал ладаном комнаты – я настоял, чтобы коровник и конюшню тоже. Сказал: чувствует, в доме было зло, но больше нет. В мастерской и в чулане свечи постоянно гасли.
P. S. Господи, дописать не успел, а оно уже хихикает в коридоре и скрипит половицами.
20 декабря. Попрощался с семьей. Был в Москве, посадил их на поезд. Наташенька не плакала. Обхватила шею сестры и смотрела на меня взрослыми мамиными глазами. «Папка, мы увидимся еще?» «Конечно, – сказала Августа, – и совсем скоро». Я не стал лгать. Поцеловал нежно в родинку над бровью – точно такую же, какая украшала лоб Иды. Поезд тронулся, и я испытал облегчение, будто тяжкий груз свалился с плеч. Чего стоило мне уговорить, убедить сестру, что дома – со мной, с родным отцом! – Наташе не безопасно. Другие давно усвоили: Палашка уволилась неделей раньше, никто к нам в гости больше не приходил, и отец Александр сторонился нас на воскресной службе. Августа повторяла, что не бросит меня. «А дом, – восклицала, – а завод?»
Но пятого дня Августа, страдающая бессонницей, заглянула в детскую, поняла и приняла истину. Наташенька спала в кроватке. У изголовья стояла медная – из грузинского озера – ваза. Через бортики кроватки были перекинуты кости. Пара костей лежала крестом над головой невинной малышки. Но и эту чудовищную картину Августа могла приписать мне, моему извращенному уму и подлейшим попыткам выжить сестру из поместья. Чего не мог я сотворить, так это лицо, болтающееся в воздухе над кроваткой, сотканное из лунного света лицо монаха!
Итак, решили, Августа поживет в Петербурге. Сборы заняли вечность. Я опасался, что приютившиеся на холме силы не позволят моим близким бежать. Заклинит дверь, сломается паровоз… К счастью, страхи не оправдались. Я гулял по Москве, смотрел, как сражаются с бочкой морса половые, ссорятся за клиента извозчики, гарцует на лошадке городовой… и вынашивал план.
В Горшине меня ждал Тит, занятый тенями холодный дом и первая ночь без дочери.
22 декабря. Шел до ветру и в темноте споткнулся о вазу. Кто-то принес ее к моей спальне. Кости зашуршали и защелкали в медной утробе. На этот раз даже не пытался избавиться: ногами затолкал в чулан. Ночью вернулась Шура. Ползала голая по крыше конюшни и выла. Утром нашел на свежем снегу цепочку следов. Карлик все еще в доме.
31 декабря/1 января. Пишу эти строки за столиком в гостиной, слушая, как ненастье хороводит за окнами, снежные плакальщицы стенают и протискиваются в дымоход, и вижу – в данную минуту вижу – коровьего отпрыска, демонического служку. Он не прячется, сидит на лестнице, расплюснув свою харю о балясины, и смотрит на меня, улыбаясь. Поглаживает медный сосуд, тарахтит костями. Его улыбка мерцает в полумраке продрогшего, пустого, выстуженного, бедного моего дома. Как удивительно, на первых страницах дневника ты еще жива, Ида. Комнаты светлы и пригожи, солнце согревает нас. Я вырвал эти страницы – страницы счастья, страницы увядания, смерти и печали, чтобы под обложкой оставалась только новая жизнь, начавшаяся с той проклятой поездки в Тифлис. Другой у меня нет и не будет. Чу! Часы бьют. Наступил девяносто восьмой год.
5 января. Думал поджечь дом и пустить в мозг пулю, но я обещал тебе, Ида, и даже на этом пепелище, на руинах, в аду сдержу обещание.
P. S. Кулаки зудят. Действую.
9 января. Не иначе молитвы прорвались сквозь свинцовые тучи к Господу Богу. Мы убили карлика. Ночью зазвенели колокольцы, Тит, переместившийся в гостиную, был начеку. Один из капканов сработал, гнусная тварь извивалась в стальных челюстях и мяукала по-кошачьи жалобно. Тит приставил к голове беса берданку и покончил с богопротивным существованием. Тело обратилось в груду дождевых червей, нами растоптанную. Празднуем коньяком.
10 января. Гибель коровьего отпрыска разгневала джинна. Его лицо вылезло из лепнины потолка да так и торчит там, пуча глазищи. Дьявол никуда не спешит, он умеет ждать обещанного. Мою душу, душу моей дочурки. «Она вернется, – нашептывают сквозняки, – рано или поздно она будет моей». Столетиями он спал на дне высохшего озера и…
Постойте-ка. А что если…
…разобрали кирпичи, и я опустил вазу в нишу. Затем мы замуровали стену. Выйдя из подвала, увидели, что буря прекратилась. Добрый знак. Неужели все завершилось? Неужели я пробудился от кошмара?
10 февраля. Теперь можно написать: зло побеждено. Дом очищен от скверны. Это не воскресит Зинаиду, но мертвые должны лежать в могилах и склепах, а живые – притворяться, что рядом с ними не рыскает алчная тьма. Я не зря замуровал кости в подвале, превратил дом в темницу – я должен наблюдать, быть стражем до последнего удара сердца, я должен знать, что оно не вернется. Там, внизу, плененное человеческой волей и Божьим промыслом немыслимое существо, и горе мне, если когда-нибудь я усомнюсь в том, что это было на самом деле.
Марина (11)
Марина глотала горьковатую, пахнущую валерьянкой воду. Зубы стучали о щербатую кромку чашки. За окнами стемнело, но фонари так и не зажглись. Не гудел экскаватор, стройка вымерла, лишь тихонько дребезжали на ветру листы рифленого железа и трепыхались растяжки, ограждающие ров. Снаружи усиливалась пурга, по соседству с Горшином скрипел лес, но в домах было тепло и светло, и через стену от Марины бормотал телевизор. Она смотрела на светло-коричневую тетрадь, будто опасалась, что та отрастит клыки или паучьи лапки.
Перед глазами стояли желтые страницы, кое-где заляпанные вином, бегущий почерк Георгия Стопфольда.
Что я только что прочла?
Фантастическая повесть, – решила мама Кузнецовой. Но это больше походило на мрачный готический хоррор, разве что у Эдгара Аллана По коровы не рожали детей. А в остальном? Пришедшее в упадок поместье, жена-покойница, навещающая супруга, старые кости…
Может, Стопфольд, не реализовавшись в живописи, решил попробовать себя в литературе?
Марина села за кухонный стол. Приглушенные голоса телеведущих, бурчание холодильника, щелканье приходящих на телефон сообщений успокаивали нервы. Она перечитала записи стодвадцатилетней давности.
Прапрадед сошел с ума. Поместье стало его тюрьмой. Не справившись с утратой, он выдумал сказку про злобного джинна и заточил себя, как джинна в лампе, – в обезлюдевшем особняке.
