27 августа. Рисую. Пока безрезультатно. Закрепил холст с лицом – моего натурщика. Повторяю маслом, все не то. Не тот взор, не те черты. Со злости грохнул кулаком так, что раскокал чашку. Августа прибежала. Насилу успел спрятать холст. Притворяюсь вдохновленным, взвинчен. Скоро осень…
1 сентября. Вот она пришла, золотая, рдяная. Иды осенью не стало. Это – ее погребальные наряды. Уходя, шептала на ухо: «Утешь, Георг, скажи, что жить будешь, ради дочери». Утешил, поклялся ей. Но живу ли я? Когда дочь обнимаю – живу. Больно, как освежеванный заживо зверь, но живу. Ида, Ида, снись мне, во сне радости много.
2 сентября. Наташа забывает лицо матери. Зинаида показывает ей фотографии. Говорит о небесном царстве. Вспомнил легенду о рыцаре, который сорок лет добирался к любимой, а любимая умерла, и он отправился штурмовать Божьи чертоги, дабы вызволить ее. Завтра – охота. Нет сил дышать краской.
3 сентября. Возвратились. Я разучился отдыхать. Доктор К. подметил нездоровую бледность, велел есть красные ягоды и свеклу. Шел за гончими по лесу, увидел дерево с облетевшей кроной, рыжее от грибка, покалеченное молнией, как моя душа – любовью, а потом бедой. Дупло показалось мне ртом, плесневые разводы – глазами и носом. Мой монах (я назвал человека на холстине – монахом) и здесь настиг меня. Он отпечатывался на ткани, и на разуме моем отпечатался. Аппетит пропал, дома со злости обругал бедную Зинаиду ни за что. А она четыре года с Наташенькой как с родным дитем нянчится. Стыдно, стыдно.
6 сентября. Снилось такое: Наташа тонет в зыбучем песке, а я стою на коньке флигеля и ничем не помогаю. Весь Горшин в песке, желтая масса прет, словно тесто, вот-вот поглотит наш холм. Люди кричат, лошади ржут. Песок смыкается, всасывает флигель, лижет ноги, а я стою.
7 сентября. Извел поприще холстины и осьмуху краски и сдался. Не повторить мне портрет, только не мне, обделенному и искрой таланта. Смирился, опустил руки. Покидал мастерскую, как вдруг… мысль – фейерверком. Тит – даром что неученый, дворовой, находил на болотах коряги, напоминающие зверей, кое-где ветки ломал, подтачивал, и получайте статуэтку! Так и я использовал готовый портрет – пририсовал монашеские волосы, шею, воротник, прошел кистью по линиям, умаслил. Бороду рисовать не стал – боялся испортить. Приладил раму, оценил результат. Чужой, купленный у мингрела холст стал моим собственным. Обман ли? По всему выходит, обман. Соромно ли мне? Нет, даже счастливо.
8 сентября. Снился необыкновенный сон. Разрушающийся дворец, как у халифа. Повсеместный упадок. Фонтаны, забитые мусором, умирающие павлины, увядший сад. Фрески осыпаются потускневшими клочьями. Я смотрю в бойницы и вижу ад: полчища до горизонта, в полнейшей угрюмой тишине под набухшими тучами сотни тысяч воинов режут и колют друг друга. Океан из людей, который бороздят серые корабли – слоны, оседланные лучниками. Ноги топчут врага, хоботы поднимают солдат в воздух. Смерть в пустыне, припорошенная пылью смерть! И я наблюдаю с горделивой обреченностью, без страха, но и без надежды. Потом, как это бывает во сне, картина меняется – я оказываюсь там, где кипела битва. Не понять, кто победил, скорее, мертвы все. Трупы под ногами, подранные кольчуги, смятые черепа. Дохлый, ощетинившийся стрелами слон. А над полем боя, надо мной, громадный, до звезд, возвышается человек… дух… демон. У него тело мужчины, но голова многих зверей сразу: львиная, орлиная, волчья. Личины меняются, пока он не выбирает лицо с моего холста. Он глядит на меня – червя! – огненными глазами и спрашивает, чего я хочу. И каждый труп в пустыне, даже мертвый слон – повторяет его вопрос шелестящим шепотом. Я знаю, кто он: джинн, ифрит из арабских сказок, из Корана, из «Тысячи и одной ночи». Он может все: дать мне власть над гниющими трупами, восстановить мой дворец, отлить в золоте монумент моему величию. Я прошу, чтобы он позволил мне еще хоть раз поцеловать Иду. Просыпаюсь в слезах.
8 сентября, позже. Пригласил дочь, сестру и Зинаиду в мастерскую. Не того эффекта я ждал! Ладно, Наташа расплакалась и выбежала вон – она крошка еще, а мой монах умеет впечатлить. Но слова Августы огорчили. Она спросила хмуро, кто позировал мне: пациент больницы для умалишенных? И почему герой картины смотрит с такой ненавистью? Я вспылил, Августа вышла тоже. Зинаида же, застыв у холста, трогала монаха дрожащими пальцами, как святыню. Я, удивленный, наблюдал за таким необычайным поведением, нисколько не присущим дебелой, гнушающейся искусства, женщине. С третьего оклика удалось привлечь внимание Зинаиды. Ее зрачки плавали в слезах, она схватила меня за руку и сказала горячо: «Вы нарисовали Бога!» Угодил няньке, а родной сестре не угодил.
10 сентября. Вечером у нас будут гости. Тит зарезал поросенка, Шура и Парашка колдуют на кухне. Наташенька – маленькая принцесса в голубом платье. Августа весь день ворчит.
11 сентября. Руки трясутся, роняю перо. Ночью… нет, не сейчас. Мне надо подумать и выпить коньяка.
11 сентября, позже. Осушил бутылку. Постараюсь быть внятным. Ночью приходила Ида. Я проснулся – да, я настаиваю, я уверен, что проснулся, – от скрипа петель. Дверь в моей спальне была открыта, я видел лестницу и чувствовал, сидя на кровати, как что-то поднимается, движется ко мне. Из мрака выкристаллизовалась фигура. Она шла по ступенькам, и я узнал походку, а когда она вплыла в комнату, и дверь позади закрылась сама по себе, я узнал платье, в котором похоронили Иду, и лицо, занавешенное волосами. Лунный свет окутывал эту призрачную фигуру. Галлюцинация была не только зрительной, но и обонятельной: я вдыхал запах прелой листвы, жирной взбурленной грязи, размякшей под дождем колеи… Куда вела та колея? Ко мне, в постель, чтобы я убедился, что плечи гостьи холодны, а локоны мокры. Она присела молча на край кровати. «Ида?» – спросил я дрогнувшим голосом. Она ответила печальным вздохом – запах осени стал нестерпимым. Я разделил пальцами занавес свалявшихся волос. Клянусь, если бы там была гниль и оскаленный череп, я бы целовал гниль и череп! Но за ширмой скрывалось родное любимое лицо, разве что похудевшее и как бы выбеленное. Щеки ввалились, глаза тонули в черных дырах… а губы… губы искали меня. Они поймали мой палец и начали посасывать – я завыл беззвучно от переполняющей тяги. Ида, моя Ида вышла из могилы, воскресла, воплотилась… Я прикоснулся губами к ледяным губам, нашел шершавый язык, я кричал глубоко внутри от горя – кричал, цепляясь за нее, опасаясь, что видение растает… и мы были вместе до зари, вдвоем… Сейчас, глядя на свои ладони, я помню ослизлые бугорки грудей. Кусая губы, вспоминаю солоноватый вкус пота. Я истощен, как бывает истощен мужчина, любивший супругу ночь напролет…
Она испарилась, сгорела в серых рассветных лучах. Посмотрела на прощанье бездонными глазами, уже не бирюзовыми, а черными… На постели остались комья земли и белые извивающиеся личинки. Кем была она? Живым мертвецом? Призраком? Грезой? Все равно, все равно.
12 сентября. Ида приходила вновь.
13 сентября. Не ложился спать, ждал, зажег свечи. Ее тело разрушается, но не моя любовь. В разгар наших ласк кричала Наташа, а я не смог прервать объятия. Утром оказалось, ей снился дурной сон. Августа смотрит косо, будто о чем-то догадывается, но как ограниченному человеческому мозгу догадаться о таком? На спине царапины – доказательства, что я не брежу.
