Катя верещала, прижав кисть к груди.
Оля ошарашенно моргала.
На мгновение Тамара очутилась в подвале. Лицо вздувалось и шевелилось на стене. Нарисованные зрачки вращались в глазницах.
– Убей их, – проскрежетала трещина рта.
Тамара крепче стиснула рукоять.
– Убью вас!
«Убей».
– Убью!
Она наступала, чертя острым лезвием зигзаги.
Оля ринулась к печи. Тамара атаковала, чиркнув тесаком. Наточенная кромка распорола белый халат и плечо. Тамара зарычала, тыкая ножом в дернувшуюся было Катьку – та отпрыгнула.
«Режь! Режь! Режь!»
Тамара накрутила волосы Оли на кулак, впечатала повариху в посудомоечную машину. Занесла лезвие.
Она не слышала, как учитель рисования Прокопьев влетел на кухню, мигом оценил ситуацию и схватил первое попавшееся под руку – разделочную доску.
Тесак пошел вниз, метя в горло кричащей Зайцевой.
Разделочная доска рубанула по затылку, останавливая лезвие на полпути. Нож выпал, звякнув о плитку. Тамара повернулась к Прокопьеву профилем, вытаращенным глазом. Учитель ударил; доска плашмя врезалась в висок, накрывая Тамару багровой мглой беспамятства.
Ушаков
Участковый уполномоченный отдела внутренних дел младший лейтенант Ушаков покормил кроликов и подоил корову, подискутировал с женой и показал теще дулю, после чего отправился на «развод» в актовый зал ОВД. По дороге узнал, что свихнувшаяся Тамара Яшина, устроившая в школьной столовой резню, жила не одна, а с внучатой племянницей из Пскова, и племянницу эту никто не видел с октября.
Родители девушки – Лили – разрывали телефон звонками.
– Сучье вымя, – бормотал Ушаков, вылезая из «нивы».
Слухи о поножовщине молниеносно разлетелись по Горшину. Небывалая история: человек, работавший с детьми, оказался психопатом. Ранил двух поварих и неизвестно, чем бы занялся дальше. Хвала небесам, расторопный учитель обезвредил сумасшедшую. Прибывший наряд арестовал вахтершу.
И ведь не спишешь на влияние компьютерных игр и американских фильмов.
Ушаков вошел в заваленный снегом двор. Сгущались сумерки, жилье Тамары выглядело пустым. В соседнем доме горел свет, мальчишка наблюдал из окна за участковым. На звонок никто не среагировал. Лейтенант плюнул в сугроб, побренчал ключами. С третьего ключика отпер дверь.
– Полиция! Есть кто живой?
Дом хранил тишину. Ушаков поскрипел половицами.
Коридор, туалет, кухня. Смотреть не на что, типичная обитель пенсионерки. Ушаков выудил из упаковки мятную пластинку, разжевал.
«Ладно в Штатах, – думал он, – подростки устраивают в школах стрельбу, так у них же мозг с детства промыт кровавыми сценами. А чем не угодили смирной седой вахтерше поварихи? Вчерашний салат подали? Черствую булку?»
Ушаков включил кран и холодной водой ополоснул лицо. Харкнул в мойку, снова вышел в коридор. Половицы надсадно пищали. В унисон застонали дверные петли.
– Эй! – крикнул Ушаков. – Полиция, выходи.
Крррр…
Дверь в конце коридора приоткрылась, оголяя черную утробу комнаты. Ушаков достал телефон и зажег фонарик.
– Не шути со мной! – предупредил он.
Кругляш дверной ручки стукнул о стену. В проеме клубилась тьма. Челюсти Ушакова двигались напряженно, жуя резинку.
– Хорошо, я сам зайду.
С папкой под мышкой и фонариком в правой руке он подошел к дверям.
– Лиля?
Пахло скисшим молоком и мочой.
«Сучье вымя», – занервничал лейтенант.
Большое, громоздкое вырисовывалось в темноте. Послышалось, кто-то хихикнул на кухне, но, вероятно, это старые половицы шутили с нервной системой участкового. Папка выскользнула на пол, он не обратил внимания. Левой рукой ощупывал стену возле дверной коробки.
Луч фонаря высветил ногу. Босую стопу с облезшим лаком на ногтях.
«Плохо», – констатировал Ушаков.
Пальцы нашли клавишу выключателя.
Клац.
Посреди комнаты стоял грубо сколоченный великанский трон. Не то деревянная кушетка, созданная полоумным плотником, не то гинекологическое кресло из Средневековья. Вместо спинки возвышался, отбрасывая зловещую тень, крест с тремя перекладинами, как на кладбище. Под крестом сидела отощавшая чумазая девушка. Руки закреплены ремнями на подлокотниках, ноги согнуты в коленях, раздвинуты и привязаны к доскам-подставкам.
Взгляд лейтенанта заметался по комнате, по зловонным лужам на полу, по ночному горшку и тарелке с засохшей горкой пюре.
– Что же это такое? – спросил Ушаков.
Девушка на троне разлепила искусанные губы, обвела участкового мутными, будто нарисованными на веках глазами и широко улыбнулась.
Эта улыбка будет преследовать Ушакова до самой смерти.
Паша (8)
«Пардус понимал, что ему не справиться с Зивером, древним богом людей-леопардов».
Паша перечитал абзац и ткнул пальцем в кнопку «Backspace», безжалостно стерев все до буквы, очистив документ. Раздраженно отпихнул мышку. Встал из-за стола и подошел к окну. Соседский дом окутала темнота. Бабу Тамару скрутили санитары. Племянница лежала в районной больнице, и ходили слухи, сознание ее было помутнено не меньше, чем у старухи.
Месяц Лиля – так звали племянницу – пробыла в плену. Соседи ходили мимо тюрьмы, не подозревая о насилии, творящемся под боком. Вот тебе и XXI век. Вот тебе и тихая провинция.
История всколыхнула Горшин. Обросла сенсационными подробностями. Социальные сети докрутили ее до того, что вахтерша зарезала в школе пятерых детей, а племянницу… насиловала подручными предметами. Паша не выдержал, набросал под постом гневный комментарий: «Как вы можете выдумывать подобное?»
Он думал о негритяночке, такой милой и сексуальной, загорающей на шезлонге, пока у тетушки шарики заходили за ролики и крыша съезжала.
Мог ли Паша защитить ее? Например, рассказав маме о том, что видел в подвале?
Тамара заставляла Лилю раздеваться перед мордой Зивера. Узнай об этом Костров, вахтершу уволили бы. Целы были бы поварихи, Лиля, возможно, тоже. Это ли не признак безумия: ночные ритуалы в средней школе.
Еще кое-что не давало Паше покоя.
Рисунок на стене обладал мистической силой. Властью над людьми. Он влиял на мозг – на Пашин мозг в первую очередь, транслируя дурные сны, и наяву… галлюцинации, миражи…
