– За углом.
– Слышь, я тут прикинул. Маловато – один комп. Пусть денег добавит.
– Я Кострову позвоню, спрошу. Он не жадный.
Рязан ухмыльнулся.
Завтра повезет малой цветы и какую-нибудь безделушку. Бабы это любят.
У кабинета трудов – единственного предмета, кроме физкультуры, который ему давался, – ужасно зачесались глаза. Рязан потер веки, поморгал. Левая ладонь зудела. Зуди-зуди.
Игнатьич открыл желтую дверь, и они спустились в подвал. Здесь пахло мочой, зверинцем, животными.
– Свиней разводите?
Игнатьич не ответил. Посеменил к шкафу.
– А коробки где? – Рязан осмотрел озадаченно голый пол.
– Туда иди, – махнул налево Игнатьич, – я Кострову звякну.
– Учти, дед, – сказал Рязан, ступая по цементу, – за то, что я уже свое время потратил, будете мне возмещать.
В темноте за трубами шуршало и царапалось.
Рязан увидел Лицо.
А еще – глубоко внутри – он увидел реки гноя, череп быка с тремя глазницами и тремя рогами, дерево, на ветвях которого росли младенцы. Челюсть отвисла.
Сзади что-то толкнуло, некий твердый предмет преодолел преграду, отозвавшись теплотой и сосущим неприятным ощущением в правом плече. Рязан обернулся – показалось, что он отдирает от Лица на стене свои приклеившиеся глаза, будто корку от заживающей раны.
Позади стоял Игнатьич.
«Чем он меня… пихнул?»
Рязан потянулся за спину левой рукой. Пальцы коснулись рукояти. Нож торчал из – под лопатки.
Рязан кашлянул, на языке появился медный привкус, а зубы стали розовыми.
– Ах ты, мудак!
Он ударил левым кулаком – прямо в скулу. Старик отлетел к партам. Рязан намеревался добить ботинками, но боль пронзила от грудины до кончиков пальцев.
«Позже… разберемся».
Шаркая ногами, прогнув спину, Рязан пошел к лестнице.
«Это он меня за внука… имбецила… пером… за то, что „Зиппо“ у него отобрал…»
В коридоре Рязан упал на четвереньки. Пробитое легкое сипело. Промокла куртка, изо рта текло. Он пополз, а в кабинете трудов отворилась дверь, рослая фигура загородила свет.
Рязан напряг зрение.
– Сан Саныч!
Трудовик наклонился. Шершавые ладони накрыли бритую голову Рязана.
– Сан Саныч, меня… ножом…
– Скоро все пройдет, – пообещали ему.
Большие – действительно большие! – пальцы уперлись в трепещущие веки Рязана. Сан Саныч нажал, и мир взорвался красными фейерверками. Пальцы выдавили глаза, но не остановились.
Паша (7)
Уроки Антона Павловича Прокопьева были любимыми у большинства школьников. Ни таблиц, ни формул, знай себе рисуй яблоки и груши, а после девятого класса просто слушай про стародавних художников. На ИЗО и МХК Прокопьев разрешал готовиться к точным и сложным урокам коллег. Главное, не шумите.
Ухоженный, с артистической бородкой, в шейном платке, Прокопьев вызывал добродушную усмешку. Если и сплетничали про его предполагаемую ориентацию, то тихо и не зло. Даже самые отъявленные хулиганы вроде Рязана или Желудя не хамили Антону Павловичу и не подначивали в открытую.
– Прикоснемся к прекрасному. – Прокопьев щелкнул мышкой. На демонстрационном мониторе появился голый мужик. Девочки захихикали, осклабились многозначительно парни.
– Не маловат ли?
– Такие детали обсудите во внеурочное время. Нас интересует картина в целом. Кто назовет мне имя данного красавца?
– Адам!
– Другие версии?
– Это Давид, – сказала Инга. Паша целовался с ней в восьмом классе, но влюбленность давно угасла, сердце остыло.
– В точку! А кто автор скульптуры?
– Микеланджело.
– Спасибо, Инга. Микеланджело Буонарроти – величайший мастер эпохи Возрождения. А Давид…
– Додик, – вставил Руд с задней парты.
– Господи, как смешно, Руденко. Давид – библейский персонаж, второй царь израильского народа, но наибольшую известность, как говорится «хайп», ему принесла битва с Голиафом. Филистимлянин Голиаф был ростом с нашего Кострова, а Давид, допустим, моего роста.
– Вы бы Кострова не побороли, – прокомментировал Руд.
– Я бы не пытался, – сказал Прокопьев и поводил мышкой. Картинка сменилась. – Базилика Сан-Пьетро-ин-Винколи, также спроектированная Микеланджело.
Руд спросил про художника Сплинтера.
– Не было такого художника. Ни Сплинтера, ни Шреддера.
На мониторе возник Иисус.
По коже Паши пробежал холодок. Иллюстрация напомнила ему кое-что…
Подвал. Морда Зивера на стене. Нет, между Зивером и Христом не было ничего общего. Кроме линий… словно это не рисунок, а рентгеновский снимок.
– Простите, – склонился над ноутбуком Прокопьев, – не тот файл.
– А как нарисована эта икона? – спросил Паша.
– Это не икона, – сказал Прокопьев. – Это Туринская плащаница. Ученые спорят много лет по поводу техники. Христиане верят, что в это льняное полотно заворачивали распятого Иисуса. Лицо и тело якобы отпечаталось на ткани.
– Разве, – сказал Проводов, – нынешние технологии не позволяют найти ответ?
– Любой ответ может быть оспорен. Радиоуглеродный анализ…
Паша уставился в тетрадь.
Зивер отпечатался на стене, как Иисус на погребальной накидке. Бетон был его саваном.
Паша расчертил страницу синей пастой.
Сегодня ему снилось, что он вновь спустился в подвал. С потолка сочилась кровь. Лампу выкрасили в багровый цвет, все кругом стало багровым. Во сне Паша знал, что Зивера кормили.
Божество смотрело торжественно и злобно. Омытое кровью, но все еще голодное.
– Я расту в бетоне, – сказало оно трещиной рта. – Скоро я созрею и приду к тебе.
Стена начала разваливаться. Куски падали к ногам Паши. Длинная когтистая лапа вылетела из дыры на месте лица – Паша проснулся в поту за секунду до того, как когти располосовали его горло.
Ручка чиркнула по бумаге, рисуя рот. Раздувшиеся ноздри двумя жирными пятнами. Носогубные складки…
Совершенно не то!
Паша перелистнул на чистую страницу. Закусил губу. Где-то далеко, за толщей бетона, вещал Прокопьев. Эпоха Возрождения…
Возродись…
Ручка скользила, покрывая клеточки толстыми линиями. Ноздри, носогубные складки, нос.
