Педагог Сухомлинский говорил, что в основе нравственной убежденности лежат чувства. А Марина чувствовала себя лицемерным дерьмом. Сама же в шестом классе пририсовала школьному скелету брови фломастером.
Череп вернули, и зря она грешила на Тухватуллина. Оказалось, в коллективе завелись будущие Спилберги: два отличника планировали снять короткометражку, вот и арендовали без спросу реквизит.
– Да вы прямо гордитесь ими, – бросила презрительно Каракуц.
– Не горжусь. Поступок глупый, ребяческий. Но хорошо, что они увлекаются: фильмами, музыкой.
– Они бандиты, Марина Фаликовна. Потенциальные преступники. А вы их выгораживаете.
«Бандиты, – бормотала про себя Марина, шагая под фонарями, имитировала интонации завуча. – Бандитское строение черепа»…
«Дура вы, – подумала она, слушая тираду Каракуц. – Они – мои дети. Даже Тухватуллин – мой ребенок. А вы про них… дура…»
Подруги приказали не вешать нос. Компанией из трех «К» – Крамер, Кострова, Кузнецова – отправились в Стекляшку, объелись пиццы. Уже возле общежития Марина обнаружила, что забыла на работе сумочку с ключами от квартиры.
«А вдруг тетя Тамара домой ушла? Под лавкой ночевать?»
Ругая завуча – словно та виновата в ее рассеянности, – Марина отряхнула зонтик, толкнула входную дверь. Открыто. Спасена.
В вестибюле не было ни души, и в боковых крыльях, и в темном закутке у актового зала. Раскат грома застал на ступеньках. Зарокотало, будто бы не в небе, а в недрах холма. Ливень хлестал по зданию.
Без детей школа выглядела жутковато.
В голову лезли странные мысли: о фальшивом скелете, стучащем фальшивыми зубами. О чучеле зайца, выпучившем черный стеклянный глаз. О ночных учениках в запертых комнатах.
Отдавали эхом шаги. Молнии вспыхивали снаружи, заполняя оконные рамы белым светом. Словно Марина шла не мимо окон, а мимо полотен, изображающих Страшный суд.
А ведь здесь, на этом уровне, некогда располагался второй этаж фамильного особняка. Галерея…
Она отперла свой кабинет. Сумка висела на спинке стула.
«Растеряха», – пожурила она себя.
Канонада грома звучала над Горшином.
Взгляд задержался на партах. Марина мысленно убрала их, превратила класс в дамскую опочивальню. Шелка на стенах, изящный туалетный столик с бутылочками парфюмов. Кровать с балдахином.
И прапрадед зовет из гостиной, звенит колокольчиком:
– Марина, ma chérie, пора ужинать, стол сервирован.
– Ах, одну минуточку…
Она улыбнулась. Голубая, мать ее, кровь.
Покинула кабинет, закрыв на ключ портреты классиков.
У перил, в двадцати метрах от нее, стоял мальчик. Крепящиеся к фасаду фонари освещали крыло, но возле лестницы окон не было. Крошечный силуэт сливался с темнотой. Первоклашка? Что он забыл в пустой школе?
– Малыш…
Она зашагала по коридору.
Молния озарила этаж, высветила землистое лицо мальчика.
Он улыбался. Марина инстинктивно отшатнулась.
Рот мальчика – если это был мальчик, а не сморщенный лилипут, – изогнулся подковой. Губы растянули щеки и поднялись до уголков черных косых глаз. Из щели под вздернутым носом торчали зубы…
Существо бросилось вниз. Ноги зашлепали по ступенькам.
«Трусишка! – подумала Марина, выдыхая, – это же маска!»
Она дошла до перил. В воздухе витал запах шоколада.
«Ну и почему ребенок в маске играет в школе вечером?»
Ужасная личина маячила перед глазами. Осень салютовала залпом из всех орудий.
Марина спустилась в вестибюль. На дежурном посту сидела вахтерша.
– Здравствуйте, тетя Тамара. Тут пробегал мальчишка.
– Вы ошибаетесь, – ответила пожилая женщина. – Я никого не видела.
– Вы только что вернулись?
– Я никуда не уходила.
«Ага, – хмыкнула Марина, – просто спрятались под стол, когда я поднималась наверх».
– Но мальчик минуту назад скатился по лестнице.
– Во что он был одет?
Марина затруднялась сказать. Помнила лишь улыбку до ушей.
– Эм… в страшную маску.
– Простите, не могу помочь.
Марина подошла к двери. В южном крыле было темно и пусто. В западном, в тупике, у туалетов, возвышалась тень. Сан Саныч тоже не спешил домой.
«Они разберутся», – сказала себе Марина.
Секунд десять смотрела на неподвижного Сан Саныча, а затем выскочила под дождь.
Тиль
У автовокзала паслись заляпанные грязью ЛАЗы. Пригородные автобусы курсировали по соседним деревням. «Мерседесы» катили в Москву. Было лишь два внутренних маршрута: круговой, для ленивых, от Стекляшки до рыбокомбината, и номер восемь, до кладбища, расположенного за чертой Горшина.
Тиль часто ездил на восьмерке, проведать могилку, посидеть у надгробия. Но сегодня он высадился раньше, возле леса, угрюмого, шумящего на ветру. Стемнело несколько часов назад. Грузовики, рыча, проносились мимо. Мокрый асфальт отражал свет фар. Казалось, сквозь лужи виден мир-перевертыш, где спешат кверху брюхом машины.
Тиль повертелся разочарованно. Обочина была пуста. Да и кого он рассчитывал найти в такую погоду?
Ветер, и пакостный дождь, и трескучий сосняк, и…
Тщедушная фигурка, карабкающаяся из низины. Девчонка, на ходу застегивающая ширинку.
Тиль перебежал дорогу. Знал, что может напугать своими габаритами, потому сбавил шаг, прикинулся дачником, возвращающимся домой пешком. Исподлобья изучал девчонку.
Молоденькая, в узких джинсах и дождевике. Замерзла, притоптывает каблучками. Из-под капюшона выбились огненно-рыжие волосы.
Оказалась не из пугливых, заговорила сама:
– Добрый вечер. Заблудились?
Тиль возвышался над рыженькой почти на полметра.
– Гуляю, – пробасил он.
– И я гуляю. Можно с вами? До остановки, а то тут лазят всякие.
– А я – не всякий?
– Нет! Вы – учитель. У моего брата труды вели.
– Так и есть. Идем.
Они перебежали дорогу. Тиль махнул встречному автобусу. В салоне – дремлющая бабка с накрытым тряпкой ведром. От ведра пахнет рекой. Автобус тронулся. Рыжая фривольно устроилась в третьем ряду. Тиль не сел рядом – выбрал место впереди.
– Передайте. – Между сидений сунулась миниатюрная рука с купюрой.
