«В сорок один!» – прикинула Марина.
«К тому моменту усадьба опустела. Августа годом ранее переехала в Петербург, забрав с собой единственную дочь Георгия Генриховича».
«Свою племянницу, – закончила Марина за автора статьи. – Шестилетнюю Наталью».
Дальнейшая судьба Стопфольдов была ей известна.
Августа умерла в революционном Петрограде.
Наталья Георгиевна скончалась в блокаду.
Ее дочь вышла замуж и сменила фамилию. Переселилась во Владимирскую область. Родила Маринину маму.
А теперь Марина учила детей на фундаменте родового поместья. Не сказка ли?
В статье говорилось, Георгий Стопфольд писал портреты. Значит, он мог написать и портрет дочери. Найти бы…
Марина отмокала в горячей воде. Побрила запущенную за месяц зону бикини. Выбравшись из ванны, распаренная, встала у зеркала. Стресс положительно сказался на фигуре. Животик пропал, красиво очертились ребра. Небольшая грудь выглядела аппетитно. Увеличилась, предрекая месячные. Марина ущипнула себя за сосок, провела пальцами по плоской ложбинке между налитыми полушариями.
– Дворянка, – прошептала она отражению, – Стопфольд, дворянка. Выкуси, тот, чье имя нельзя называть.
И, весьма довольная, дворянка Марина отправилась в постель.
Тамара (2)
Бог подарил ей свою слюну и свое семя.
Слюну Тамара добавила в чай, чтобы племянница выпила и не кобенилась. От Божьей слюны Лиля стала кроткой и покорной, глаза ее потускнели, а на губах появилась незнакомая улыбка. С улыбкой она шла за Тамарой в подвал оба раза, делала, что велят.
Семенем Тамара наполнила гинекологическую спринцовку.
Жидкость вытекала из трещины в бетоне.
Так – прочла Тамара – мироточили иконы и католические статуи.
Она боялась, что Лиля не поймет. Конечно, любимая племянница, кровиночка. Но и сорвиголова, вскормленная компьютерами да кровавыми сериалами. Лиля думала, тетя не знает про травку. Курила в туалете. Круглый месяц провалялась на шезлонге, уставившись в телефон. Она и в Бога-то не верила, говорила: поповские басни, не забивай мне, теть-Тома, мозг. А глядишь-ты, спустилась к святому лику, и разум включился. Наносное, мирское, отринула, самое важное из души достала.
Но как же можно не достать, когда Бог – вот, рядышком – смотрит на тебя и к тебе, грешной, обращается ласковым голосом? Поевший молочка, сытый Господь.
В комнате Сан Саныч стучал молотком. Мастерил для Лили ложе. Игнатьич на кухне чистил ногти перочинным ножиком. Гости – знающие, посвященные – явились по особому случаю.
В сентябре Тамара разобралась с грозящим Лилиным отъездом. Племянницу ждали в Пскове. Лиля долго разжевывала для родни. Потом передала тете телефон.
– Какая еще работа? – изумлялась Лилина мама. – Том, вы чего?
– Хорошая работа. В магазине. Ты сама сказала, нужно ей научиться самостоятельности.
– Но почему в Горшине? И со мной не посоветовавшись?
– Подвернулось. Я сама не знала. Лиля говорит: работу нашла, нравится. Все равно ей у тебя без толку валандаться. А тут – при толке, и деньги неплохие.
– Ну не знаю… Она тебе не мешает?
– Мне, наоборот, в радость, что не одна. Пусть поработает месяц-другой, надоест – домой вернется.
Лилина мама колебалась, но постепенно ее удалось убедить: девочка должна остаться с тетей.
– Если никто не против, – вздохнула родственница.
…Лиля сидела в красном уголке, вымытая, простоволосая, без похабного макияжа.
– Трусы снимай, – приказала Тамара.
Игнатьич оторвался от маникюрных дел.
Не смущаясь – в раю срама не будет – Лиля стащила шорты и трусы. В белой сорочке зашагала за тетей.
Посреди комнаты возвышалось ложе. Массивное, деревянное. Сан Саныч стоял у плотно зашторенного окна: громоздкая тень. Лиля безропотно залезла на ложе. Игнатьич подсобил, фиксируя девичьи лодыжки ремнями. Закрепил путы на предплечьях. Ноги племянницы были разведены в стороны, как на гинекологическом осмотре.
Тамара перекрестилась и взяла спринцовку.
Костров (5)
Дочь уснула. Свернулась калачиком, подперла кулаком щеку. Наушники выпали на подушку, из динамиков тихо играла музыка.
Костров выключил плеер, накрыл дочь стеганым одеялом. Она вздохнула во сне.
Неимоверно взрослая – двенадцать лет! – во сне она казалась ребенком. Переполняемый нежностью, Костров склонился и осторожно поцеловал Настю в висок. Дочь заворочалась, улыбнулась, не разлепляя век.
– Спокойной ночи, фуколка.
Он погасил в детской свет. Вспомнил, как впервые – в роддоме – поднял дочь на руки. Такую легкую, теплую и мелкую, но в комочке плоти, нетвердых косточек и квакающего плача заключалась величайшая радость, перелопатившая прежнюю жизнь.
– Спит? – Жена оторвалась от экрана.
– Как сурок.
И снова Костров залюбовался. Женой, устроившейся в кровати с ноутбуком. Монитор озарял сиянием ее лицо. Волосы по-домашнему собраны в пучок, очки отражают бегущий текст. В очках, – шутил Костров, – Люба ассоциировалась с героинями эротических фильмов вроде «Пикантных уроков» или «Учительницу на замену».
«Я чертовски везучий сукин сын», – заключил Костров.
Он присел рядом, погладил Любу по шелковистому бедру.
– Что читаешь?
– Пытаюсь кое-что нарыть. Про наш город. Марина на днях попросила собрать материалы по истории Горшина. У нее же родня отсюда. Ну и я решила освежить в памяти. Ты знал, что последний помещик рисовал картины?
– Что-то слышал. – Он прижался губами к колену жены. Ее кожа пахла кокосовым маслом. Люба взъерошила волосы мужа, посеребренные сединой, но густые, как и в тридцать.
– Марина меня озадачила, спросив про картины. Я никогда не задумывалась, куда они делись.
– Ну. Больше ста лет минуло. В Горшине пять раз менялась власть. А Стопфольд, судя по всему, не был Рембрандтом.
– Критики разгромили его в пух и прах.
– Талант не купить за деньги.
– В XIX веке жил богач, кажется в Москве. Любил петь оперные арии. Только вот ему медведь оттоптал уши. Он арендовал театры и платил людям, чтоб они аплодировали. Набивал залы голытьбой, пел, а потом купался в овациях и был счастлив.
– У богатых свои причуды.
