На парковке стоит мамин «сааб». Идиотский, как нелепое синее чудище. Хедвиг не хочет смотреть на него, а чудище не хочет смотреть на Хедвиг.
Она делает круг по двору. Грязная вода в лужах пачкает сапоги. Ледяная струйка просачивается через дырку в подошве. Пальцы сводит от холода. Мама и Барашек Бенгт уже полчаса сидят в учительской. Сколько ещё ждать? Для Хедвиг чем дольше, тем лучше. Пока время не остановится и Земля не рухнет в тартарары.
Однако высокие деревянные двери школы открываются. Мама выходит на крыльцо. Взгляд суровый, рот крепко сжат и похож на куриную попку.
– А я ещё удивлялась, что полотенце, которое я уложила в твой физкультурный мешок, было сухое, когда ты вернулась домой, – говорит она. Голос напряжён и почти дрожит. – И чистые трусы как лежали, так и лежат.
– Я не думала, что ты заметишь, – бормочет Хедвиг.
Мама хмыкает:
– Когда они у тебя грязные, дорогая моя, их ни с чем не перепутаешь.
Мама замолкает. Её взгляд устремлён куда-то вдаль, на какую-то точку у горизонта или ещё дальше. Ей грустно. Она долго ничего не говорит. Потом пристально смотрит на Хедвиг:
– Ты не любишь физкультуру?
– Люблю.
– Но почему же ты это сделала? Мне так стыдно, передать тебе не могу.
– Повязка, – бормочет Хедвиг.
– Что?
– Он обещал подарить повязку для волос тому, кто научит его завязывать шнурки.
– Да, но почему это надо было делать на уроках физкультуры? Неужели ты думаешь, что я бы не разрешила поехать к нему домой на школьном автобусе? Разрешила бы, конечно!
Это как плевок, как шутка, брошенная в лицо. Поехать к Улле домой? Выйти вдвоём на остановке в Йеллерсте и гордо, бок о бок, зашагать по дороге, пока остальные надрываются от смеха, прижавшись носами к стеклу?
– Ты глупая.
– Что?
– Ничего.
Мама вздыхает:
– Мне не нравится, когда так отвечают: «ничего», и ты это знаешь. Так не говорят. Слышишь?
– Говорят, если хочется.
– Нет. Потому что это не ответ.
– Ответ.
– И что же он означает?
– Ничего.
– Хватит, Хедвиг.
– Он ничего не означает! Мне нечего тебе сказать!
– Понятно. А жаль.
Они обе молчат. Мама теребит ключ от машины, и жизнь кажется такой же неудобной и дурацкой, как маленький севший свитер. Не жизнь, а мука.
– То есть сперва ты всем сказала, что Улле не умеет завязывать шнурки. А потом, когда он пообещал подарить повязку для волос тому, кто его научит, ты решила любой ценой её заполучить? – Мама качает головой. – Вот, значит, как ты истолковала эту историю про Гуннара.
Хедвиг прикусывает щёку. Опять эти чёртовы слёзы. Сколько можно, ведь ей уже девять, почему она никак не научится быть сердитой и непреклонной, как Барашек Бенгт или мама?
Хедвиг отворачивается, прячет лицо рукой. Она пытается сдержать слёзы, но виски сводит от боли.
Мама гладит её по голове, но Хедвиг выкручивается: не трогай меня, раз ничего не понимаешь!
– Детка моя. Не плачь.
Сильные руки крепко обхватывают Хедвиг. На щёку опускается поцелуй. Она втягивает носом мамин запах. И боль отпускает.
– Ты же знаешь, что я хочу для тебя самого лучшего, правда? Хедвиг?
Хедвиг кивает. Теперь ей всё равно. Пусть обнимает. Все эти записки, барашки с глазами каракатицы – теперь это не имеет никакого значения. Стоять бы так в маминых объятиях долго-долго, и, глядишь, жизнь перестанет казаться такой мучительной.
Мама берёт пряди её мокрых волос и убирает за уши. Вытирает сопли.
– И чем же всё кончилось, ты получила повязку? – спрашивает мама.
Хедвиг качает головой.
– Да, нельзя иметь в этой жизни всё, – говорит мама так, будто это пустяк, коробочка с мятными пастилками или пара подтяжек.
Голова закипает и шипит, как забытая на плите кастрюля картошки.
– Но если очень хочется!
– Да ладно тебе, ерунда какая.
– Нет, не ерунда! Ты меня достала!
– Что?
Хедвиг вырывается.
– Хедвиг, ну что не так?
– Всё!
– Ну что, например?
Хедвиг пинает ногой землю. Сбежать бы куда-нибудь подальше и никому больше не показываться на глаза.
– Ответь! Скажи, что случилось?
– Почему ты не купишь оверлок?
– Почему я не куплю что?
– ОВЕРЛОК!
– Зачем же так кричать! Что это такое?
– Швейная машинка! Швейная машинка, которой можно сшивать эластичные ткани!
– А, понятно. Мне это ни к чему. Я не сшиваю эластичные ткани.
Хедвиг хмыкает:
– А могла бы.
– Что?
– Ничего! Ничего, ничего, ничего, ничего!
Она распахивает дверцу «сааба» и падает на сиденье.
Мама садится за руль. Она долго смотрит на Хедвиг. Потом заводит двигатель и выезжает со школьной парковки. И ведь даже сейчас она наверняка больше всего переживает за того старого идиота, который до сих пор сокрушается: «Эх, и почему я не стал директором банка?»
Улле убегает домой
Пятница выдалась холодная и бодрящая. Шиповник развесил на веточках сухие бородки. Скоро они отвалятся и попадают на землю, а после никто о них уже и не вспомнит. На церковном дворе в Хардему вышагивает одинокая галка. Она потеряла свою семью. Галка зевает и тычется клювом в землю – ищет, чего бы поесть. Иногда она глядит на школу и думает, что эту вот песню, которую они там распевают, она уже где-то слышала: «Хедвиг любит Улле! Хедвиг любит Улле!».
Громче всех кричит, конечно же, Рикард. Он стоит на крыльце и орёт во всю свою огромную и чёрную, как клоака, глотку, а Йон знай его подначивает.
– Отстань! – шипит Хедвиг. – Я сделала это только из-за повязки!
– А вот и нет!
– А вот и да!
– Ты же сказала, что повязка – это уродство! – говорит Карин.
– Да, но всё равно…
– Хедвиг любит Улле! Хедвиг любит Улле!
Хедвиг вытирает щёки. Теперь всё так и будет, пока она не станет взрослым человеком и не переедет в другое место. В Хальсберг, в Стокгольм или в Сконе.
