Рин… На улице снова зазвенел колокольчик-фурин.
По мере того как сгущались сумерки, мои тревога и смутное беспокойство усиливались.
Полные фантастических преувеличений невзыскательные истории, которые я писал для журналов – о кармическом долге, унаследованном от родителей, или о возмездии за совершенные злодеяния, – всегда представлялись мне абсолютно безобидными, потому что они не были правдой. Это был основной принцип, из которого я исходил, воспринимая их просто как выдумки. Но теперь мне казалось, что все мое мировоззрение и все ценности, которых я придерживался, сколько себя помнил, – все они были не прочнее, чем сахарная вата. Внезапно я понял, что не хочу больше писать все эти пошлые и банальные статьи.
Несмотря на то что в глубине души я был охвачен стыдом и смущением, мой друг – именно тот человек, который привел меня в это состояние, – пребывал в прекрасном расположении духа. Откровения этого дня ничего для него не значили – в конце концов, он-то знал все с самого начала.
– Подумать только, сколько уже времени… Ты, должно быть, голоден. Думаю, теперь я закрою магазин и схожу в лавку вниз по дороге, где торгуют едой навынос. Возьму тебе тануки-собу, а себе – кицунэ-удон
[34].
Даже не подумав о том, чтобы спросить меня, Кёгокудо определился с выбором нашего меню и отправился в лапшичную, чтобы сделать заказ. Он всегда сам решал, что я буду есть после наших небольших бесед, что было, пожалуй, к лучшему. В то время как я мог раздумывать над самым простым меню часами, мой друг всегда мгновенно принимал решение. Впрочем, мне не показалось совпадением, что на этот раз он выбрал блюда, названные в честь енотовидной собаки-оборотня и лисы – животных, которые известны своей способностью околдовывать людей.
По крайней мере, в сказках и преданиях.
Я остался один.
В комнате, где я сидел, была включена лампа, но я не знал, кем она была включена и когда – неожиданно это вызвало во мне беспокойство. Лакированный столик, покрытый красочными разводами цугару-нури, был весь замусорен свидетельствами прошедшего дня: пепельница с несколькими смятыми окурками, белая баночка-урна с квантовым печеньем внутри и пара каталогов призраков и демонов, в существовании которых, как выяснилось, я не имел достаточных оснований сомневаться.
Моя чашка слабого чая была совершенно пуста.
Я вдруг почувствовал невыносимую жажду и встал, чтобы налить себе еще чаю. Рядом с подушкой-дзабутоном
[35], на которой сидел Кёгокудо, стоял поднос с пустым заварочным чайником, но необходимых элементов в виде банки чая и горячей воды нигде не было.
Пока я осматривался в их поисках, мой взгляд случайно упал на открытую книгу на столе.
На странице была иллюстрация – изображение женщины.
Ее грудь была обнажена, а вся нижняя половина туловища покрыта чем-то ярко-красным – вероятно, это была кровь.
Она держала на руках ребенка, тоже залитого кровью.
Вокруг нее простиралась поросшая чахлой растительностью болотистая пустошь.
С неба хлестал яростный дождь.
Одну руку женщина прижимала ко лбу, другой почти небрежно обнимала ребенка. Она выглядела так, словно собиралась отдать его кому-то.
Выражение ее лица было мрачным. Но вместе с тем оно не было ожесточенным, или грустным, или же исполненным злобной горечи.
Она просто выглядела… растерянной?
Если б ее лицо было яростным, картина была бы гораздо более пугающей. Но ее растерянное выражение делало ее какой-то другой.
Зловещей.
У иллюстрации была подпись – три иероглифа, складывавшиеся в слово, которое я не смог сразу прочесть:
姑獲鳥
Спустя некоторое время вернулся Кёгокудо с переносным деревянным ящиком с крышкой, которые используют для доставки еды.
Увидев перед собой мертвенно-бледного человека, держащего в руке ящик с лапшой, я невольно расхохотался.
– Только представь себе! – с возмущением выдохнул он. – Этот старик в лавке сказал мне: «Ты выглядишь голодным, я все сготовлю по-быстрому, просто подожди немного». Он мог сколько угодно притворяться любезным, но потом наотрез отказался брать на себя труд принести все это сюда. Так что мне пришлось нести все самому – какое мучение! Ты заказывал тануки-собу, верно?
«Я ничего не заказывал. Ты решил за меня, чем я буду ужинать. Я просто не стал возражать, потому что, откровенно говоря, мне без разницы».
– Я понимаю, что в наши дни кто угодно может продавать собу, но неужели они думают, что лапшичной легко выжить в месте вроде этого и сохранить свою клиентуру? К тому же они берут двадцать иен за порцию.
– Постой, ты говоришь, что у них неудачное место? Разве они находятся не прямо по соседству с твоим магазином? И они были здесь еще до войны, разве нет?
Я вспомнил, как приходил к нему в гости, будучи еще студентом, и останавливался в соседнем ресторане, чтобы заказать себе холодной дзару-собы
[36]. В то время одна порция стоила пятьдесят сэн
[37].
– На самом деле, тот ресторан был одним из нескольких, которые сгорели во время сильного землетрясения. Этот район почти не пострадал, так что сюда перебрались множество людей из самых разных мест, – сказал Кёгокудо, не отвлекаясь от обжаренного во фритюре тофу. Затем взглянул на книгу, лежавшую на столе: – Кстати, я заметил, что ты рассматривал эту книгу, когда я вошел. С ней что-то не так?
– Нет, ничего особенного. Я просто размышлял, как правильно читается название этой картины. Последний иероглиф – «птица», тё:, перед ним стоит «получать» или «похищать», каку, а первый, кажется, «свекровь» или «теща», ко? Может быть, кокакутё? Это какое-то привидение? Никогда о таком не слышал.
– А, нет. Это убумэ, – сказал Кёгокудо, чавкая своим удоном.
