«Э! Что я слышал? – вскричал Жерар. – Мой брат Лионель здесь?.. Ик!.. Э! Привет!.. Ик!.. Привет, Лионель!.. Ик! Дай я тебя обниму!»
Лионель стоял, скрестив руки.
«Ты не хочешь обнять брата!» – гневно воскликнул старик.
Под умоляющим взором матери Лионель послушался, но после объятия грязь и вино, которые испачкали одежды Жерара, оставили следы на кольчуге юного рыцаря, и он, позвав пажа, сказал пренебрежительно:
«Сотри эту грязь и это вино, самая чистая сталь ржавеет, если с нее сразу не смыть подобные пятна, и однажды благородные доспехи, разъеденные ржавчиной, уже не смогут защитить своего хозяина».
Невозможно было возразить против просьбы Лионеля, но Хьюго легко почуял, что кольчуга намекала на имя владельцев Рокмюр и что то было горьким предупреждением об опасности, которая грозит ему из-за поведения Жерара. Хьюго бросил на младшего сына взгляд, полный ненависти, тогда как Эрмессинда принялась накрывать на стол, чтобы отвлечь внимание других, а Аликс украдкой смахнула слезу. Тем временем Жерар слонялся по зале, громким голосом отпуская сальные шуточки миловидным служанкам. Хьюго молчал и терпеливо сносил наглость сына, лишь бы не делать ему замечаний перед Эрмессиндой и Лионелем.
Наконец стол был готов, каждый занял свое место. Жерар тоже сел к столу, хотя ему вовсе не хотелось есть, и через несколько минут заснул, уронив голову на стол. Во время ужина Лионель внимательно следил за матерью, тогда как Аликс, красная от стыда и возмущения, молча глотала слезы. Когда наконец настало время расходиться, Хьюго поднялся и сделал знак, понятный трем или четырем слугам, для которых этот немой приказ не был в новинку: они взяли Жерара под руки и понесли его к выходу из залы. Хьюго пальцем указал им на дверь, которая вела в спальню Аликс. Аликс же, поглощенная чувством унижения, ничего не заметила, и только когда слуги уже собирались пройти через дверь, которая вела в ее покои, она резко встала и громко крикнула:
«Только не ко мне! Не ко мне! Несите его на конюшню!»
Старый Хьюго пронзил ее взглядом:
«Вашего мужа? Вашего мужа?»
«Пьяницу», – ответила она с непреодолимым отвращением и бросилась вон.
Эрмессинда и Лионель оказались у нее на пути. Эрмессинда попыталась заговорить с ней, чтобы успокоить, но Аликс, оттолкнув ее, с яростью прошептала:
«Оставьте меня, оставьте и вы, и ваш сын».
Возможно, Аликс имела в виду Лионеля, но Лионель, который даже не шевельнулся, решил, что речь идет о Жераре, и сказал:
«Ее сын? Он не сын ей, сударыня».
При этих словах, как будто звук голоса Лионеля, впервые обратившегося к ней, произвел в ее душе неожиданный переворот, Аликс обернулась и приказала слугам:
«Отец прав, Жерар – мой муж, любовь должна прощать такие пустяки. Идите сюда».
Слуги подчинились, она пропустила их вперед и вышла вслед за ними, бросив на Лионеля взгляд, полный вызова.
Лионель замер, глядя на дверь, в которую вошла Аликс, а Хьюго наблюдал, как побледнел его младший сын и как сжались его губы. Старик не двинулся с места, не подал ни одного знака, но если бы кто-нибудь был рядом с ним, то услышал бы его глухой шепот:
«Да, это правда».
Мгновение спустя, как бы подчинившись мысли, которая заставила его произнести эти слова, он приказал слугам удалиться. Лионель и Эрмессинда остались с ним, и тогда Хьюго обратился к сыну:
«Ступайте, Лионель, ваша мать поговорит с вами чуть позже».
Лионель вышел, Эрмессинда осталась с мужем один на один, можно сказать, редкое и опасное для нее событие, так как она одновременно была поражена и дрожала. Хьюго, едва дождавшись, пока стихли шаги тех, кто уходил, указал пальцем на дверь, через которую вышел Лионель, как бы не желая называть сына по имени, и громко вскричал:
«Чтобы завтра духу его не было в замке!»
«Кого?.. Лионеля?»
«Завтра, до восхода солнца».
«Лионель!» – с ужасом повторила Эрмессинда.
«И будь проклят тот день, когда он вернулся, и тот день, когда он родился», – взорвался Хьюго.
Эрмессинда опустила голову, а старик клокотал от ярости и топал ногами. Эрмессинда, казалось, была раздавлена, но осмелилась наконец тихо спросить:
«Чем он провинился, чтобы так сурово обходиться с ним?»
Хьюго не ответил, его молчание ободрило Эрмессинду, и она заговорила более доверительным тоном:
«Разве его вина в том, что он стал свидетелем сцены, которая очень часто происходит в нашем доме?»
«Нет, нет, – с горечью ответил старик, – но я не хочу, чтобы этот дом увидел сцену еще более постыдную».
«Я не понимаю вас», – поразилась Эрмессинда.
«Мать Лионеля, – громовым голосом вскричал Хьюго, – ты меня не понимаешь?»
Эрмессинда снова опустила голову и прошептала, запинаясь:
«Я помню все, что было в прошлом, сеньор, но не знаю, что вы видите в будущем».
«Послушай же меня, Эрмессинда, – старик смягчился, – ты испортила мою старость и поселила в моей душе отчаяние из-за неотомщенного оскорбления, но и я тебя сделал несчастной. Вот уже двадцать два года ты льешь слезы, я устал от моей и твоей боли, так послушай меня: Лионель любит Аликс».
«Он не знаком с ней, он видел ее впервые сегодня вечером».
«Он знает ее давно, уже полтора года…»
– Вот они, те самые полтора года! – воскликнул поэт, прерывая рассказ, за которым с совершенно особым вниманием следил Луицци.
Барон опять с большим трудом сдержал раздражение и сказал поэту подчеркнуто вежливо, лишь бы опять не показаться неучтивым:
– По правде говоря, вы были бы самым любезным человеком на свете, если бы позволили мне прослушать эту историю от начала до конца, не вмешиваясь то и дело.
– Прошу прощения, – ответил гений, – но позвольте заметить, как мне кажется, господин излагает эту историю для меня.
– Похоже, – возразил Сатана, – я утомил вас обоих. Думаю, пора поставить точку.
– Нет, о нет, – живо воскликнул барон, – я хочу узнать конец этого приключения.
– Вы тоже сочиняете драмы? – съязвил Дьявол.
– Я не претендую на это, но мне так же любопытны, как господину поэту, такого сорта дьявольские баллады.
– Ну и ну! – удивился Дьявол. – Так вы знаете эту историю, раз вам известно, что в ней замешан Дьявол?
– Мне кажется, вы сами предупредили нас об этом… В общем, прошу вас, я буду вам очень обязан, если вы доскажете все до конца.
– С удовольствием, – согласился рассказчик.
– Хьюго, – начал он, – так ответил пораженной Эрмессинде: «Полтора года назад Аликс была в Париже, и полтора года назад она встретила там Лионеля, на тех самых блестящих состязаниях, в которых он так прославился. Я ни о чем не знал, когда она приехала в Орлеан навестить своего единственного родственника, господина де Перуза. У него я увидел ее и к нему обратился, чтобы заполучить ее. Она сирота, она владела лишь небольшой землей, которую не могла защитить ни от восстаний вассалов, ни от набегов соседей, грехи ее матери оставили на ее имени пятно, которое не позволяло ей рассчитывать на достойную партию, но она была молода, красива, обольстительна, и я надеялся, что любовь, которую она внушит Жерару, избавит его от постыдных привычек к дебошу. Когда господин де Перуз передал мне ответ Аликс, он удивил меня, поскольку она с радостью согласилась стать невесткой де Рокмюра. Я предположил тогда, что она понимает, насколько тяжело ее положение, или что она самолюбива и надежда стать женой могущественного и богатого наследника перевесила недостатки Жерара, так как, клянусь вам, я не обманывал господина де Перуза. На следующий день я должен был покинуть Орлеан, мы обменялись взаимными обещаниями и договорились, что через несколько дней де Перуз и его племянница приедут к нам в замок».
