«Ну что? Правда ведь, Альфред меня любит? – защебетала Сильвия. – Он так лестно отозвался о моей прическе…»
«Да, конечно, – проговорила Эжени, со страхом наблюдая за слишком далекими плутаниями наивного создания. – Конечно, но ровно то же самое, слово в слово, он повторил и мне».
«А что еще ему оставалось делать? Иначе было бы слишком заметно… А потом – как он подобрал мою вышивку, когда я ее обронила, вы видели? “Как она мила”, – сказал он; как долго он держал в руках вещь, которая еще хранила тепло моих рук; и как, наконец, он смотрел на меня, когда возвращал мне ее! Да ведь эта вышивка чуть не обожгла мне пальцы, когда я дотронулась до нее!»
«Да, это так, – сказала Эжени, – все так и было…» – повторила она, склонив голову и грустно глядя перед собой.
Она хранила молчание, пока Сильвия не спросила ее удивленно:
«Но что с вами? О чем вы задумались?»
«Так, ни о чем… – Эжени помолчала, но, собравшись с духом, произнесла: – И все-таки не хочу вводить вас в заблуждение и способствовать вашей любви, если вас, судя по всему, не любят, ибо это будет ужасно, когда вашей любовью пренебрегут».
«Как? Но разве что-нибудь не так?»
«А вы не заметили, как одна из барышень выпустила из рук платок, который он подобрал и точно так же долго держал в руках?»
«Да-да, – ответила Сильвия, – то был ваш платок. Он комкал его, завязывал узлом, а потом развязывал, прикладывал к лицу словно вуаль, в общем – дурачился и смеялся; но это же совсем другое дело!»
Накануне Эжени познала, что такое детская влюбленность, а сейчас она ясно видела то простодушное ослепление, которое почти всегда сопутствует подобной страсти, и, опасаясь разбить столь нежное еще сердце, лишив его приятных заблуждений, не посмела открыть истинное положение вещей. К тому же разве она сама застрахована от ошибки? Может быть, она слишком много видит в совершенно ничего не значащих вещах?
Прошло еще несколько дней, и Эжени, наблюдая за самыми незначительными с виду действиями Альфреда, почти что вынуждена была признать, что именно ей предназначались эти беглые взгляды, эти двусмысленности в словах, эти резкие переходы от радости и веселья к мрачной задумчивости, в общем – все те слова любви, которая не может говорить вслух. Меж тем Сильвия не замечала ничего, а вернее – замечала только то, что льстило ее надеждам, и, каждый вечер доверчиво рассказывая Эжени о том, по каким хрупким признакам она раскрывает чувства Альфреда к ней, давала понять невольной сопернице, насколько ее предположения ближе к истине. Эжени, жалея девочку, казнила себя, словно ребенка предала. Она сама еще не совсем отошла от боли после выпавших на ее долю тяжких испытаний и потому, не желая ввязываться в какую-либо новую борьбу, решила построить перед Альфредом как можно больше труднопреодолимых препятствий. Под предлогом, что ее рабочее место находится слишком далеко от лампы, размещенной возле госпожи Легале, она переехала в угол, где, казалось, ее не будет видно за длинным рядом остальных работниц. Этим она дала Альфреду только повод показать ей, что он ищет ее повсюду и найдет где угодно.
Он отнимал рукоделие у одной барышни, мешал изо всех сил другой, просил позвать третью, принести что-нибудь четвертую и от места к месту перебирался вплотную к госпоже Легале и Эжени; в отличие от остальных, он не мог ничего ей приказать, да и не смел даже ни о чем заикнуться в ее присутствии, но рядом с ней он дышал полной грудью.
Госпожа Легале посмеивалась над сумасшедшими причудами юноши, называя его в шутку главным распорядителем мастерской.
На следующий день Сильвия тоже пожелала перебраться в отдаленный уголок, где сидела ее матушка; и поскольку он опять там оказался, то она конечно же вообразила, что это ради нее. В другой вечер, если Эжени появлялась с повязанной вокруг шеи черной ленточкой, он тут же кричал на все ателье, что нет ничего прекраснее черных лент, а Сильвия говорила Эжени:
«Вот видите, он хочет, чтобы я тоже надела черную ленту, так как находит, что она пойдет мне необыкновенно!»
Она торопилась найти точно такую же ленту, Эжени отбрасывала свою, и недовольный Альфред, бросив Эжени укоризненный взгляд, говорил Сильвии совсем тихо, но так, чтобы Эжени тоже слышала:
«Как вы добры, как любезны! Вас нисколько не затруднило надеть то, что мне нравится…»
И в ежевечернюю минуту откровения Сильвия говорила Эжени:
«Вы видели, как он благодарил меня за эту черную ленту! Ну конечно же он меня любит!»
И словно эхом в сердце Эжени звучали те же слова: «Он меня любит». Как странно все это выглядело: простая, невинная и несведущая девушка предуведомляла уже бывалую соперницу о всех предназначавшихся ей знаках внимания, помогая признанию в любви, которое без нее, возможно, не было бы понято.
Трудно пересказать неудовольствие Эжени от того, что она вдруг превратилась в наперсницу Сильвии; она весьма холодно принимала девичьи откровения, что, к сожалению, не могло заставить умолкнуть пылкую, хотя и детскую еще страсть. Несмотря на все попытки как-то увильнуть, Эжени приходилось выслушивать бесконечные излияния подружки, а когда однажды та сказала ей, что госпожа Легале возненавидит ее, Эжени, если узнает, что она помогает ее дочери взращивать чувства, которые не одобряет, Сильвия без малейших сомнений в голосе ответила:
«Ну что вы! Матушка моя прекрасно все знает и понимает! Альфред же такой порядочный, почтительный и воспитанный юноша! Матушка сама подсказывает, как мне себя вести, и если он когда-нибудь попросит моей руки, то, без всяких сомнений, немедленно получит согласие!»
Каждое слово наивного ребенка больно ранило Эжени, а особенно слова о возможном замужестве. Могла ли надеяться бедная падшая девушка, что кто-нибудь попросит ее руки? И даже если допустить, что любовь Альфреда столь же серьезна, как она могла судить по всему тому, что говорилось о чистой любви, то не должна ли она в таком случае отказать ему?
Ты только посмотри, насколько изобретательно страсть внедряется в душу: с того момента, как Эжени подумалось, что ее могут посчитать недостойной настоящей любви, ей стало больно, и, страшась крепнущей любви Альфреда, она начала бояться ее потерять.
Сомнения охватили ее: а вдруг она подобно Сильвии оказалась во власти сумасбродного ослепления; и потому Эжени решила держаться от Альфреда как можно дальше – не для того, чтобы избавиться от него окончательно, но ради того, чтобы испытать его чувства. Но он проявил все ту же ловкость и настойчивость в преследовании и находил тысячу способов – я не буду тебе о них рассказывать – оказаться поближе к ней. Эжени с беспокойством отслеживала все его маленькие хитрости и передвижения, и когда ему удавалось желаемое и она не могла больше сомневаться, что он счастлив находиться рядом, она также испытывала самые радостные чувства от того, что он добился своего. Сколько признательности она испытывала к Альфреду только за то, что любил он ее, несмотря на все прегрешения – будто он мог о них знать, и порой она засыпала в сладких грезах о счастье, ибо она теперь тоже любила!
