– Что вы не дали ему уехать. Задержали его здесь. Вызвали Хорста.
– Что я вызвал Хорста? – возмутился Люциуш.
Но другое обвинение он не смог выговорить. Вы не дали ему уехать. Оставили его здесь. Он смотрел на Маргарету: лицо осунувшееся, усталое. Но у меня были причины! – хотелось ему сказать. Холодный санитарный грузовик, шарики Мукка, и ведь они уже почти его вылечили. Но с кем он спорит?
– Я думал… – начал он. – Я не знал, что так случится. Я хотел как лучше…
– Я знаю, пан доктор. Я знаю, что вы хотели как лучше.
Люциуш ждал, пытаясь понять, что именно кроется за ее словами. Ждал, что Маргарета напомнит ему слова, сказанные ею всего несколько дней назад. Вы оставляете его здесь для его блага. Не нашего, я надеюсь. Он ждал, когда Маргарета скажет, что из-за своей гордыни, из-за фантазий об общем детском воспоминании, из-за дурацких саламандр он совершил один из самых страшных медицинских грехов, выбрав чудотворство в ущерб будничной обязанности не навредить.
Но он не дождался обвинений, только сострадания.
И снова заговорил, сцепив руки в смятении:
– Пожалуйста… Пожалуйста, позвольте мне увидеть его. Я все сделаю, чтобы…
И снова замолчал. Чтобы – что? Искупить? Он знал, Маргарета знала, и Хорват – то, что от него осталось, – тоже знал. Кроме чуда, еще одного чуда, ничто не могло помочь. Слишком поздно.
Маргарета сама ампутировала обе обмороженные ступни, а потом и левую ногу, когда инфекция от раны распространилась выше колена. Что до прочего, через день Хорват оказался в том же состоянии, в каком был, когда его привезли на тачке. Он не ел. Маргарете пришлось ввести катетер в мочевой пузырь и ставить клизмы, когда у него не было стула. За импровизированной занавеской она проводила с Хорватом долгие часы, бормоча свои утешительные заклинания, как делала и прежде. Казалось, она почти от него не отходит. Однажды, мучаясь угрызениями совести, Люциуш вернулся в церковь и увидел, что Маргарета в изнеможении уснула у постели больного. Он смотрел на нее – как она сидит на полу, склонив колени на одну сторону, оперев голову на руку, плечи опущены, подрясник собрался складками – и жалел, что не может поменяться с ней местами. Он осознал, что это не просто жажда искупления. Он как будто подглядывал за чьей-то тайной, за обрядом, которого не понимал. Ему хотелось разделить с ней ту близость, которая существовала не только между ней и Хорватом, но – он теперь ясно это видел – между ней и другими пациентами. Было что-то, чего он со своей сдержанностью, своей ученостью, диагнозами и распоряжениями не мог достичь. Он не забыл рисунки Хорвата, среди которых были портреты Маргареты, а силуэт доктора вырисовывался неясно, даже угрожающе. Как будто Хорват заранее все знал.
Один, на рассвете, Люциуш раскидывал лопатой снег вокруг дерева. Но как бы глубоко он ни копал, он видел пятно, розовое и блестящее – как лед на прилавке торговца рыбой.
Когда в Лемновицах появился следующий наряд эвакуации, они завернули Хорвата в одеяла и вынесли его из церкви на носилках. Наряд уходил на север, еще дальше от дома Хорвата, от его родной Венгрии, но они не могли больше ждать. Пульс сделался неровным, они боялись, что распространяется вторичная инфекция. Может, в госпитале ему смогут помочь лучше, чем мы здесь, сказала Маргарета, и Люциуш кивнул. У него почти не было надежды, что Хорват переживет дорогу через снега, но он не мог еще раз ослушаться.
Безразличный ко всему, пришел апрель.
Лучи света пронизывали неф, а пласты снега, один за другим, соскальзывали с крыши. Свет, запах, оттаивающие холмы разбудили память о прошлогодней «нехватке», о том, как они бродили по холмам в поисках съедобных трав. Впрочем, благодаря недосмотру, который никто не спешил исправлять, им доставили столько провианта, что на этот раз голод им не грозил.
Однако он ждал – в надежде, что их вылазки с Маргаретой возобновятся. Если бы только можно было снова бродить с ней вместе, вернуться к развалинам сторожевой башни, сидеть в лесу, в косых лучах света, слушать ее песни. Может быть, тогда, там, они могли бы начать отстраивать заново то, что он разрушил.
Но стали прибывать новые солдаты.
Как певчие птицы, как талые воды, как полевые цветы, они, казалось, следовали за весной.
Первый прибыл в середине месяца, после мелкого столкновения в долине реки Прут. Безымянного, тощего как вешалка, рыжеволосого мужчину нашли, когда он бродил в рубашке, но без штанов, скрежеща зубами и уставясь перед собой пустым взглядом.
С Ужокского перевала: повар, который вышел ночью из палатки по нужде и уткнулся в исколотый штыками живот деревенской девушки, повешенной по подозрению в шпионаже. Его фамилия была Пастор, венгр; некогда франтоватые усы теперь терялись на давно не бритом лице. Недержание кала и мочи, пальцы постоянно теребят лоб, словно ко лбу что-то прилипло.
Из Станиславова: пехотинец по фамилии Корсак, позвоночник выгнут дугой, пальцы ног поджаты – с того момента, как его отшвырнуло фугасом, – шея скручена, несмотря на все усилия ее выпрямить.
И так далее. Унгвар: правая нога отрезана колесами поезда, сошедшего с рельсов, теперь не может двигать левой. Гешер, из Турки: обнаружил груду гниющих тел в амбаре, и теперь каждый раз ему кажется, что он ест гниющую плоть. Вехслер, Колмар: слепые и глухие, хотя на самом деле нет.
Люциуш вспоминал, что говорили ему о Западном фронте Берман и Брош. Эпидемия – словно какая-то зараза, восставшая из фламандской почвы, – двинулась на восток.
Еще несколько недель назад, думал он, они вызвали бы у него живой интерес, эти загадочные случаи. Но дух Хорвата витал над всем. Теперь он мог думать только о том, что сделает Хорст, если найдет всех этих солдат без ранений.
Он пробовал веронал.
Он пробовал веронал, хлоралгидрат, морфий. Он пробовал бром, чтобы успокоить их, и солянокислый кокаин перорально, чтобы растормошить. Он пробовал атропин, пока у них не начинался бред, и адреналина гидрохлорид, когда они затормаживались. Он растирал перекрученные руки китовым жиром и видел, как расслабленные было мускулы снова сводит судорога. Он упрашивал, он заставлял их ходить, он сам разжимал челюсти тем, кто отказывался есть. Он читал им вслух, нашептывал, пел. Пробовал солнечный свет и холод. Удваивал порции, грозил оставить вовсе без еды. Просил, чтобы они вспомнили своих жен и детей, возлюбленных, родителей. Предупреждал их, что может случиться, когда придут рекрутеры.
Но ничего не помогало. Нет никакого смысла в этой болезни, думал он, никакой закономерности в повреждении нервов. Теперь он сомневался уже во всем. Действительно ли он хоть немного помог Хорвату? Может быть, все его выздоровление было делом рук Маргареты? А может быть, все раны, душевные и телесные, просто заживают сами?
Маргарета тоже переменилась. Теперь она двигалась медленно и всегда наблюдала за входом. Во время еды она иногда начинала говорить, но замолкала от малейшего звука. Дважды была ложная тревога – они спешили к дверям в уверенности, что вернулся Хорст. Но каждый раз, выглядывая в узкую щелку, они видели лишь пустую улицу.
