Они завели лошадей внутрь, в столовую. Собрав остатки соломы и отодрав последние сохранившиеся дверцы шкафчика, гусар разжег огонь, убил и освежевал кроликов и сварил их в котелке, который был до того приторочен к его седлу. Без маски его лицо выглядело осунувшимся и усталым; Люциуш обратил внимание, что он почти не ест.
– Вы нездоровы? – спросил он, набравшись смелости.
Тот хмыкнул, но не ответил. Поев, они легли, не раздеваясь, под одним одеялом. Люциуш не засыпал. Анестезия начала отходить, и запястье пульсировало болью. Он жалел, что отправился в путь. Далеко ли до Лемновиц? Кокаина у него оставалось еще на день. Он все время крутил онемевшими пальцами, снова беспокоясь, что нерв может оказаться сдавленным. Но в комнате было очень холодно, он и на другой-то руке пальцев почти не чувствовал.
Он еще не заснул, когда гусар пошевелился, встал и подошел к стене помочиться. Как и в прошлый раз, он стоял долго, пять минут, если не дольше, пока не начал стонать, а потом бить себя по бедрам, или по низу живота, или по пенису – Люциуш не видел, видел только, что делает он это с возрастающей яростью.
Люциуш сел.
– Капрал?
Тот замер. Кулаки его были сжаты. Он поднял их над головой и застонал.
– Капрал? – снова сказал Люциуш. И после, очень нерешительно, впервые в жизни, произнес: – Я врач.
Гусар не ответил. Он разглядывал его из темноты – ввалившиеся глаза над небритыми щеками.
Потом, тоже нерешительно, сказал:
– Не идет. Больно, вот тут…
Люциушу понадобились считаные секунды, чтобы понять, о чем говорят симптомы. В учебниках обструкция может объясняться десятком разных причин, но на Восточном фронте, с борделями по краям каждого гарнизона, такое заболевание у здорового в остальном человека может иметь только одно объяснение. В Кракове клиники принимали постоянный поток солдат, которым нужно было расширение уретры после вызванной гонореей стриктуры. Он видел, как матерые, несгибаемые солдаты плакали словно дети.
– Завтра, – сказал Люциуш, – в госпитале, об этом позаботятся.
– Не идет ничего, – сказал гусар.
Люциуш сказал:
– Я понял. Завтра мы доедем до госпиталя…
– Вообще ничего!
– Я понял, понял. – Он глубоко вздохнул. – Когда в последний раз удалось?..
Но гусар не ответил. Вместо этого он повернулся, держа пенис на раскрытой ладони, словно говоря Люциушу: вот, смотри. Люциуш поколебался, но потом достал из своего рюкзака свечку, зажег ее и присел на корточки перед гусаром. Думай. Вспомни лекции об анатомии мочевого пузыря. Беда в том, что он их пропустил ради работы в лаборатории у Циммера.
Он велел гусару потужиться, и на конце пениса появилась капля мочи. Люциуш аккуратно пальпировал его живот. Живот был напряжен, мочевой пузырь переполнен. Когда-то он весело шутил с Фейерманом про хронические венерические заболевания; это явно были не те героические операции, которых он ожидал бы на фронте. Но теперь в его воображении рисовались разнообразные последствия нелеченой закупорки. Лопнет ли мочевой пузырь? Или мочеиспускательный канал? Или почки откажут еще до всяких механических последствий?
– Завтра в госпитале… – начал Люциуш.
Гусар помотал головой:
– Я в седло сесть не могу. – Он согнулся и с такой силой врезал себе кулаком по животу, что у Люциуша не осталось сомнений – теперь-то что-нибудь непременно лопнет.
Оставили меня в одиночестве с умирающим кавалеристом в заброшенной деревне, подумал он. Он не знал ни куда ему надо направляться, ни как вернуться в Надьбочко.
Гусар сказал:
– Я хожу каждый месяц… они берут такую палочку…
– Да, я знаю, – сказал Люциуш. – Это называется «буж». Но у меня нету.
Оба внимательно огляделись вокруг; их взгляд скользнул по иконе, по музыкальной шкатулке. Потом гусар произнес:
– У меня есть шомпол к винтовке…
Люциуш почувствовал, как у него все внутри переворачивается.
– Нет, не могу. Там же используют вазелин… Чтобы шомпол можно было продвинуть, его надо…
Но гусар уже копался в своих седельных сумках. Он вытащил оттуда складную щетку из трех частей, которые привинчивались друг к другу. Она выглядела как средневековое пыточное орудие. Но части без щетины были тонкие и гладкие и даже сужались к концам. Из другой сумки гусар достал тюбик ружейного масла.
У Люциуша оставались две ампулы морфия. Используя иглу, запачканную его собственной кровью, он вколол одну дозу гусару и велел ему лечь, ожидая, когда морфий подействует. Потом он выдавил немного ружейного масла на шомпол и снова постарался вспомнить, что, собственно, говорилось в учебнике. Если ему не изменяет память, мочеиспускательный канал резко поворачивает около сфинктера. Если он увлечется, он проткнет стенку канала. Но если стриктура ближе, шанс есть. Он сделал глубокий вдох.
– Держите тут, – сказал он и велел гусару оттянуть пенис. Он вставил шомпол в просвет мочеиспускательного канала и стал очень медленно продвигать его вперед. Гусар сжался. Люциуш остановился, припоминая, что одна из опасностей процедуры – это формирование ложного хода. Левая рука у него дрожала, и он ухватил ее правой. Он вспомнил, что в Кракове, в столовой, он подслушал разговор двух саперов о специфической дрожи, которая охватывала их, когда они осторожно распутывали проводки своих бомб. Он еще немного продвинул шомпол и почувствовал сопротивление. Он чуть-чуть сдал назад, потом опять продвинул, и шомпол снова остановился. Потом толчок – и он продвинулся вперед. Гусар взревел, отдернулся, и Люциуш с шомполом в руках отшатнулся в другую сторону, облитый струей мочи, а гусар со всей силы врезал кулаком по стене.
Сейчас он меня убьет, подумал Люциуш. Но гусар вдруг захохотал.
На следующее утро он был в превосходном настроении.
Целясь мочой то туда, то сюда, он пел. Orvos! – сказал он, обнимая Люциуша и что-то полубормоча, полунапевая по-венгерски. Люциуш не понял ничего, кроме одного-единственного слова: orvos. Доктор. Этого было достаточно.
Они отправились в путь и выехали на изрытую колеями, пустую дорогу, которая уходила вверх по крутым холмам. Гусар стал весьма разговорчив. Он пел, свистел, барабанил пальцами по бедрам. Хорошо, что Люциуш врач, сказал он. Пациентов куча. И поводил рукой туда-сюда, как пилой.
Они остановились, только когда Люциушу понадобилось снова вколоть обезболивающее себе в запястье. К этому моменту вокруг не осталось никаких признаков войны; лес был девственно чист. Они натолкнулись только на одного человека – старика, который рылся в снегу посреди темных зарослей. Когда они замедлили шаг, Люциуш обеспокоился, что за этим последует грабеж, как уже происходило, но гусар лишь спросил дорогу, и старик, с усилием опираясь на свою клюку, протянул руку с брюквой в нужном направлении.
