Проход через территорию был не так уж плох. Много зелени и деревьев. Но, оказавшись внутри, Кейт испугалась за себя и испугалась за маму.
Она замешкалась, прежде чем взять мать за руку. Она чувствовала такую вину, такое раскаяние, стыд за то, что она совершила.
Но ситуация улучшилась на удивление быстро. Кейт считает, что частично за это стоит благодарить и просто новую обстановку – больше стимуляции, больше четких границ. В последние годы, когда старшие дети все больше погружались в собственную жизнь, и особенно когда младший сын оказался наконец способен позаботиться о себе сам, в мире не осталось почти ничего, что привязывало бы Бриджит к реальности. О ней потихоньку забывали, и ее бредовые идеи падали на благодатную почву постоянной изоляции.
Мы все немного безумнее, когда остаемся одни, не так ли?
Пока мать была в больнице, Кейт воспользовалась возможностью и сделала кое-что, что должна была сделать еще много лет назад. Она пожаловалась на арендодателя в департамент здравоохранения.
Они десять лет жили в этом доме, и все это время хозяин отказывался что-либо чинить, отрицал, что с домом хоть что-то не так, язвительно заявлял, что все в наилучшем состоянии, что сейчас уже так не строят… и тому подобное. Инспектор из департамента здравоохранения с ним не согласился. Арендодателю пришлось провести значительные работы по всему дому.
В то же время Кейт с братьями и сестрой искала место, куда они все могли бы переехать. Место, где принимали бы выплаты по социальному обеспечению.
«Людям в сложном положении, какими были мы, всегда сочувствуют в абстрактной ситуации, но никто не хочет помогать им в реальности, – поясняет мне Кейт. – Множество приятных, заботливых, нормальных людей принимали участие в выселении моей семьи, заставляли нас чувствовать себя изгоями, отворачивались от нас, игнорировали. Нас подвели социальные службы, школьные учителя, доктора, администрации, арендодатели, родственники и службы психологической помощи. Не из-за отдельных людей – все они были хорошие люди, у многих были свои семьи, – но из-за системы, в которой они существовали».
Они нашли место, куда смогли переехать. Было непросто, но они нашли. Теплый, чистый, просторный дом с верандой, который после выписки из больницы Бриджит смогла называть домом.
Если бы вы не знали всех обстоятельств, не были знакомы с тайной историей семьи, вы бы не придали этому никакого значения. Но для Кейт это стало большим событием. Теперь она собиралась в университет, а мама сидела в гостиной, смотрела передачу про преображение очередной женщины с помощью макияжа и нового гардероба. Это уже само по себе было необычно. Телевизор раньше всегда был включен, но Бриджит его не смотрела. Для нее это был способ угомонить детей, прекратить драку.
Иногда телевизор становился каналом телепатической связи с кем-то, невидимым для остальных.
Ее пребывание в больнице продлилось всего пару недель – достаточно, чтобы начать принимать антипсихотические препараты и передать Бриджит на попечение общественных психиатрических служб. Она все еще была довольно вялой, много спала. Она подняла глаза от экрана и внезапно обратилась к дочери: «Сегодня я узнала, что если пользуешься блеском для губ и хочешь выглядеть элегантно, то нужно наносить его только на нижнюю губу. Это не так вульгарно, как мазать обе».
И все. Она снова повернулась к телевизору.
Это был лоскуток нормальности. Так Кейт называет тот случай. Получить крупицу информации из внешнего мира и поделиться ею с кем-то – не просто с кем-то, а с ней, с Кейт.
И Кейт поняла, что спустя столько лет она уже не ожидала никогда услышать от матери что-то настолько незначительное и прекрасное в своей обыденности. Были и другие лоскутки. Как-то Бриджит попросила купить ей диск с песнями Джони Митчелл, еще раз – книгу, о которой она слышала. Кейт осторожна, она старается не переоценивать значение этих эпизодов. Бриджит по большей части оставалась отстраненной. Она быстро уставала, ей быстро наскучивали вещи. Препараты, как выяснила Кейт, не стали панацеей: «Они просто сглаживают паранойю – и оставляют за собой сонного, одинокого, усталого человека». Кейт думает, что мать все еще говорила со стенами, все еще слышала голоса, но теперь в ее жизни было что-то еще, психоз не поглощал ее полностью.
Однажды вечером Кейт с матерью поехали в Дублин, чтобы послушать Венский юношеский хор. К этому времени Кейт работала младшим врачом и зарабатывала достаточно, чтобы иногда возить мать куда-нибудь на выходные. Кейт помнит эту конкретную поездку потому, что, когда она вошла в концертный зал, тут же почувствовала себя неловко из-за выбора одежды. Женщины вокруг них сияли гламурными платьями и туфлями на каблуках, и Кейт чувствовала себя ребенком в своих цветастых лодочках и коричневой юбке с вышивкой, которая сейчас ассоциировалась у нее с образом школьной зубрилы.
«Боже, мам, – прошептала она, – я одеваюсь как ребенок».
Бриджит ласково улыбнулась: «Ты можешь носить все что хочешь. Главное, чтобы это делало тебя счастливой».
Рассказывая мне об этом сегодня, Кейт светится от радости и одновременно не может сдержать слез. Потому что именно такие вещи матери говорят своим дочерям, правда? Люди говорят такое, если они тебя любят.
Спустя несколько дней после Рождества Бриджит вызвала скорую, потому что ей было трудно дышать. Ее госпитализировали. Все тело у нее болело. Она была усталой, желтушной, у нее давно уже начался кашель, который никак не проходил. Ей было шестьдесят два года.
В больнице ей назначили анализы, но было все еще праздничное время. На дежурстве было меньше старших врачей, все занимало больше времени. Бриджит был необходим катетер, и Кейт вспоминает, что это очень ее тревожило. Она была убеждена, что умирает.
«Присмотри за братьями, когда я умру», – сказала она Кейт в новогодний вечер.
«Ну что за драматизм! – засмеялась Кейт. – Ты не умираешь». Но она видела, как испугана мать, поэтому обняла ее. И поцеловала. Это был странный момент для них обеих. «Потому что мы никогда не обнимались», – говорит мне Кейт. Сейчас она обнимает сама себя. Голос немного ломается: «Мы друг друга не трогали. Я не помню, чтобы я обнимала ее или целовала. Может, когда я была совсем маленькой. Но мы не выражали своих чувств так».
Бриджит закатила глаза и обняла дочь в ответ. И Кейт знает, что она была рада. Что она была счастлива, потому что кто-то ее обнял.
Тесты показали, что опухоли уже везде: в легких, яичниках, печени – везде. Все ее органы начали отказывать. Бриджит болела еще неделю. Затем, окруженная всеми четырьмя детьми, она скончалась.
После испытаний длиной более чем в половину жизни такая смерть казалась оскорбительной. Умереть от чего-то настолько обычного и рутинного как рак казалось даже неестественным. Кейт верит, что мать заслужила более великую смерть.
«До сих пор кажется нелепым, – говорит она, – так глупо, что можно заболеть раком после такой странной, страшной, дерьмовой жизни. Что можно три года выцарапывать нормальность по кусочкам. А потом умереть от рака. Просто нелепо. Мне до сих пор кажется…» – она пожимает плечами, не находя слов.
