Нет, она не станет писать отцу. Может, поговорить с кем-то из школьных учителей? Они смогут что-то сделать. Они должны понимать, что что-то не так. Но что, если они пришлют кого-нибудь сюда? Кого-то из социальных служб, кто будет глумиться над ними и осуждать их. Кого-то, кто сойдет с дорожки, откроет в дверь и тут же окажется в этой комнате. Этой грязной, угрюмой, маленькой комнате. Кейт с сестрой учат уроки за столом, старший брат сидит перед моргающим телевизором, мать разговаривает сама с собой у лестницы.
И что, если они увезут маму? Что, если они запрут ее где-то? Если они разделят Кейт с братьями и сестрой и отправят их в детский дом? Что будет с маленьким братиком? Разве это не будет еще хуже?
Нет, она не будет просить о помощи. Это их секрет. Они справятся, продерутся через все сами. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. Каждую ночь, каждую ночь без исключения, Кейт теребила в руках четки и просила Господа прекратить это. «Пусть это прекратиться. Я сделаю все что угодно. Просто пусть она проснется нормальной. Сделай ее нормальной. Останови это».
Это ужасно – поступать так с людьми
Удивительно, но Кейт преуспела в школе, и ее отправили получать высшее образование – тогда оно было бесплатным. Учителя осознавали ее потенциал, даже если они не смогли осознать ее потребности.
Она была лучшей студенткой в своем наборе. На самом деле, несмотря на все испытания, что выпадали на их долю дома, все четверо детей были блестящими учениками. Правда, старшему брату понадобилось больше времени, чтобы найти свой путь. Кейт описывает его как самого умного из них, но он также был самым уязвимым, на него больше всех влияло то, что происходило за закрытыми дверьми. И он оставался дома, распластавшись перед телевизором, а Кейт ежедневно ездила на учебу в Дублин, где изучала медицину. Он же выкручивал громкость телевизора, чтобы заглушить крики их матери.
Бриджит выходила из дома раз в неделю, чтобы забрать с почты пособие и снова запереться дома. «Она все время проводила у себя в комнате, – вспоминает Кейт. – Был период, когда она просто заперла дверь и сидела там, крича. Это был уже даже не шепот. Она кричала все время. У нее совсем не было жизни».
Кейт училась уже достаточно долго, когда, листая учебник по психофармакологии в университетской библиотеке, она наткнулась на главу о шизофрении. Раньше она думала, что эта болезнь предполагает «раздвоение личности».
Сердце забилось сильнее. Она узнавала мать на каждой странице.
Я представляю, как Кейт торопилась домой, чтобы рассказать об открытии. Представляю их вопросы, приоткрытую дверь, лучик света, лучик надежды.
«Очень здорово, Кейт. У этой штуки есть название. Это ничего не меняет», – брат не оторвал взгляда от экрана.
После стольких лет он отказывался верить в перемены. По правде говоря, и сама Кейт не особо в них верила. Они жили так с детства. Последние десять лет их жизни были такими. Младший не знал ничего другого. Это была норма.
И было еще одно препятствие. Новым чувством, затесавшимся теперь в атмосферу дома, стала вина. Если у этого было название, если у других были такие же проблемы, если существует лечение – почему они не сделали ничего раньше?
«Вы были детьми», – говорю я.
«Мы все до сих пор вели себя как дети, – настаивает Кейт. – Даже когда нам было по двадцать, двадцать один, двадцать два, мы все еще были детьми. Я ходила в колледж, как ходила в школу. Я выросла в этом пузыре. Я не знала других людей. Колледж и дом – это было то же самое, что школа и дом. Мы просто не повзрослели».
Я начинаю говорить о том, что это имеет смысл. Как могло быть иначе? Честно говоря, впечатляет, не то что впечатляет, просто ошеломляет, что…
Я натыкаюсь на непреодолимую стену.
Мы не ведем диалог в этот момент. Мы в одном месте, сидим за столом друг против друга. Я делаю пометки, и выглядит так, будто Кейт разговаривает со мной, но в то же время меня как будто нет. Когда я что-то говорю, я наталкиваюсь на тот же психологический барьер, который, я предполагаю, она держала все это время, чтобы остаться на плаву. Она начала, и поэтому она закончит, но я не могу войти, и мне определенно не позволено говорить что-то, чтобы дать ей почувствовать себя лучше. Таковы условия.
Сначала Кейт пошла к врачу сама. Невозможно было убедить мать пойти с ней. Бриджит не была у доктора много лет. Паранойя не могла позволить кому-то осматривать ее. Она не ходила даже к окулисту, хотя и страдала от ухудшения зрения. Она не собиралась давать какому-то незнакомцу светить ей в глаза. Бог знает, что из этого может выйти.
В сущности, это была одна из основных забот Кейт. Мама не молодела, и, хотя она не пила алкоголь и не курила, ее образ жизни нельзя было назвать здоровым: она была заперта в промозглой заплесневелой спальне, не упражнялась и ела не слишком хорошую еду. Если бы с ее организмом было что-то не так – давление, холестерин, да что угодно, – никто бы не узнал.
Но Кейт пришла, чтобы говорить не об этом. Она пришла рассказать врачу о поведении матери. Она сказала ровно столько, сколько, как она чувствовала, было необходимо, чтобы убедить врача, что маме нужна помощь. Доктор, правда, добавил, что, если человек хронически нездоров столько времени, лечение часто не приносит больших изменений. Затем нужно было обговорить технические детали. Кейт надо было подписать бумаги, подтверждающие, что мама не способна принимать решения за себя и что в ее интересах поступить в больницу для лечения. Только потому, что Кейт не была старшим ребенком, ей нужна была подпись еще одного родственника. Нужна была поддержка брата, а он сопротивлялся как мог. Он не соглашался с тем, что матери необходимо лечение. Он считал, что Кейт вмешивается не в свое дело. Споры длились ночами.
«Это нехорошо, – говорит Кейт, отворачиваясь в сторону. – Нехорошо поступать так с человеком. Ты забираешь у него право принимать собственные медицинские решения. Ужасно так поступать с человеком. Это огромная ответственность за живого человека. Особенно когда это продолжалось так долго, и ты ничего не делал. Это просто ужасно. Так поступать ужасно. Это чудовищно – забирать у кого-то его права».
Страшнее всего было то, что они помещали мать в больницу, из которой она могла никогда больше не выйти. Это было самое сложное решение в их жизни. Но они его приняли.
Все четверо подписали документы.
Если они тебя любят
Бриджит обмякла и спозла в кресле, она едва могла открыть глаза. Она не вставила верхнюю челюсть. Во рту было сухо, и губы слипались, когда она пыталась говорить. «Доктора дали мне что-то, Кейт, – справилась она. – Я не должна здесь быть. Это все ошибка. Я хочу домой».
Люди раньше шутили про психиатрическую лечебницу Ньюкасл, что в графстве Уиклоу. Если не бросишь это дело, закончишь в Ньюкасле, говорили они. Это одно из таких мест. Люди предполагают, что никто не попадает туда на самом деле. Только сумасшедшие. Другие люди, не такие как мы, – вот кто там живет. Таково, во всяком случае, было впечатление Кейт.
