К сожалению, гостиница его не отличалась столь же превосходными качествами. Основную прибыль давал хозяину бар, где в невероятных количествах уходила бесцветная горючая жидкость, которую гнал его соотечественник и поставлял под самыми разными этикетками – «Very Olde Scotts Whiskey», «Fine Champayne» или «Hollands Gin» – в зависимости от вкусов клиентуры. Рядом с баром находилась крошечная столовая, где два-три человека из числа завсегдатаев (также хозяйских соотечественников) могли заказать жирные, неимоверно острые блюда. Номера для постояльцев располагались вокруг крошечного внутреннего дворика: там, среди кухонных отбросов, из последних сил выживали какие-то садовые растения. Само здание некогда служило городской резиденцией абиссинского чиновника. Приезжие заселялись сюда крайне редко – по словам владельца, хорошо, если один человек в три недели; однако сложилось так, что одновременно со мной там оказался еще и приехавший в командировку из Джибути француз, служащий Банка Индокитая. Мы с ним вместе отобедали: этот молодой человек проявлял чопорность и учтивость; от горячего ветра у него растрескались губы, он не мог улыбаться и оттого в ходе непринужденной беседы сохранял несколько угрожающий вид. Не кто иной, как этот новый знакомец, навел меня на неудачную мысль о возвращении в Европу через западное побережье Конго. Обслуживал нас хозяин гостиницы собственной персоной, делая невозможным отказ от неаппетитных блюд; после каждой трапезы нам приходилось немного помучиться.
В первый же день после обеда я прошелся по улицам и заметил, что значительная часть города пришла в упадок. Обращали на себя внимание современные постройки – Дом правительства, французский госпиталь, офисное здание фирмы Мохаммеда Али, а наряду с ними – собор миссии ордена капуцинов и старинная мечеть с двумя побеленными минаретами; остальное городское пространство занимало скопление лавчонок, редкие армянские, греческие и индийские магазины, пансионы с отдельными комнатами, обычно скрывающиеся в неказистых двориках, и многочисленные тедж-шалманы, они же распивочные, совмещенные с борделями, чей традиционный знак – красный крест над входной дверью – вызывал определенные недоразумения, когда в стране впервые развернула свою деятельность медицинская миссия Швеции.
Для Абиссинии вид этих зданий и этих людей был предельно чужд; в тот конкретный вечер различия подчеркивались тем обстоятельством, что все абиссинцы находились за закрытыми дверями – на приеме в Доме правительства, тогда как на улицах остались почти исключительно представители народности харари в традиционных тюрбанах. Женщины отличались необыкновенной красотой – такого я даже представить себе не мог. Уроженки Аддис-Абебы не могли похвастаться внешней привлекательностью: у них были пухлые, чопорные лица, забранные вверх неприглядной курчавой черной массой волосы, блестящие от растопленного масла, и гротескно раздутые от обилия нижних юбок фигуры. В Хараре женщины стройнее, с прямой осанкой, в их движениях сквозит грация народности сомали, но обезьяньи личики, черные как сажа, сменились у хараритянок утонченными золотисто-коричневыми чертами. Одежда их была изящна, не говоря уже об украшениях, которыми полностью пренебрегали сомалийки; волосы заплетены в бесчисленные тугие веревочки и покрыты яркими шелковыми платками; они носили длинные брючки, а грудь драпировали шелковыми шалями, которые пропускали под мышками, оставляя обнаженными плечи. Почти у всех сверкали золотые украшения. Бёртон тоже признавал красоту хараритянок, однако критиковал их голоса, резкие, по его мнению, и чрезвычайно неприятные. Ума не приложу, что навело его на такую мысль; в действительности, по сравнению с голосами арабских женщин, говор их звучал мягко и сладостно. (Ни один звук, исторгаемый представителями рода человеческого, не режет слух так, как пререкание двух арабок.) Как впоследствии сообщил мне армянин, за месячную мзду в четыре талера и кормежку можно заключить брачный союз с любой из этих чаровниц. Возможно, правда, что с иностранца родители потребуют больше. Эта сумма покрывает всю женскую работу по дому, так что в случае длительного пребывания в городе такие условия очень выгодны. Я объяснил, что дольше трех дней не задержусь. В таком случае, указал он, куда удобнее воспользоваться услугами замужних женщин. Ведь при оформлении союза с незамужней девушкой приходится улаживать некоторые предварительные формальности, требующие времени и денег.
За чертой города я прогулялся до лепрозория – небольшого скопления тукалов, находящегося в ведении священника-француза. В каждой хижине проживают четверо или пятеро больных; такие условия старый священник объяснил, как я считаю, совершенно жуткой фразой: «Поймите, мсье, из нескольких прокаженных как раз можно составить одного человека».
Я посетил собор и там познакомился с епископом Харарским: это был знаменитый монсеньор Жером, о котором я много слышал в Аддис-Абебе. В этой стране он живет сорок восемь лет, поначалу сталкивался с противодействием и терпел всяческие гонения, но в середине своего пути стал одним из самых влиятельных лиц при дворе. Он был наставником Тафари, и многие говорили, зачастую в резких выражениях, что именно он привил императору вкус к искусству политических интриг. В последнее время, когда сбылись амбиции его ученика, к советам епископа прислушиваются уже не столь истово. Да и то сказать: советы эти едва ли сохраняют свою ценность, поскольку епископ сейчас очень стар и ум его несколько утратил свою былую остроту в государственных делах.
Он взял за правило привечать каждого, кто приходит к нему в храм, но тогда я этого еще не знал и был поражен, когда он вдруг устремился мне навстречу. Высокий, изможденный, как святые на полотнах Эль Греко, с длинными седыми волосами и бородой, с огромными блуждающими глазами и нервной, почти экстатической улыбкой, он двигался, словно трусцой, взмахивая руками и постанывая. После того как мы вдвоем сделали круг по собору, он пригласил меня к себе для беседы. Как мог я уводил разговор от церковных расходов в сторону Артюра Рембо. Вначале беседа не клеилась, потому что епископу, слегка тугоухому, послышалось не «поэт», а «претр», и он упрямо твердил, что, по его сведениям, в Абиссинии никогда не служил никакой отец Рембо. Потом непонимание было устранено, и, прокрутив в уме это имя, епископ вспомнил, что на самом-то деле очень хорошо знал Рембо: молодой бородач с больной ногой; очень серьезный, жил замкнуто, все мысли – о своих торговых делах, отнюдь не образцовый католик, но скончался в ладах с Церковью – насколько помнил епископ, в Марселе. Жил с туземной женщиной в тесном, не сохранившемся до наших дней домишке на площади; детей у них не было; женщина, вполне возможно, еще жива, родилась она не в Хараре и после смерти Рембо вернулась в Тигре, к своим соплеменникам… очень, очень серьезный молодой человек, повторил епископ. Видимо, такой эпитет казался ему наиболее уместным: очень серьезный и печальный.
Беседа меня разочаровала. Отправляясь в Харар, я питал надежду обнаружить какие-нибудь новые сведения о Рембо, а если повезет, то и повстречаться с его сыном-полукровкой, который держит магазин на какой-то глухой улице. Единственная существенная подробность, которую сообщил мне епископ, заключалась в том, что Рембо, живший в Хараре, в окружении множества лучезарных женщин, взял себе спутницу жизни из неприглядного племени тигре, сделав грубый, извращенный выбор.
