– Да не обращай внимания, она просто болтает, – отозвалась Бекки. – Это все от горя. Ладно, милая Габриэла, береги себя, звони нам и не забывай: что бы тебе ни понадобилось – есть мы. Запомни, пожалуйста: если что-то, не дай бог, случится – ты сразу звонишь нам!
Я жила своей жизнью. Работа, вечеринки, наркотики, секс… Если бы мои тетки знали хоть самую малость о моем образе жизни, если бы папа знал… Но они, к счастью, ничего не знали. С отцом я связи не поддерживала, а когда раз в неделю, как обещала, звонила теткам, говорила им то, что они хотели услышать: у меня все в порядке.
Однажды, когда мы с Амноном и друзьями сидели дома и раскуривали гашиш, в дверь позвонили.
Амнон подошел посмотрел в глазок.
– Полиция! – воскликнул он в испуге.
Мы дружно принялись избавляться от всего недозволенного: часть смыли в унитаз, часть выбросили во двор. Друзья выпрыгнули с балкона (мы жили на втором этаже) и смылись через задний двор, оставив нас с Амноном разбираться с полицией.
Но, открыв дверь, я расхохоталась. Там стояли дядя Моиз в своей полицейской форме и папа, они приехали навестить меня. Чуть не задохнувшись от смеха, я пригласила их войти, не обращая внимания на ошеломленного Амнона, который тут же улизнул в свою комнату и заперся там.
– Что тут такого смешного? – спросил дядя Моиз, проходя вслед за папой в гостиную, где царил жуткий кавардак.
– Ты не скажешь мне «привет»? – спросил папа. – И не поцелуешь?
Я небрежно поцеловала его в щеку.
– Все еще сердишься? – спросил он.
– Ой, только не начинай снова, – я отстранилась от него, словно не замечая протянутых для объятия рук. – Нехорошо, Габриэла, – покачал головой дядя Моиз.
– Пришел с подмогой? – спросила я отца ледяным тоном. – Сам уже не решаешься со мной разговаривать? – Самому сложнее, да. Ты уже не та моя дочка, которую я знал, та куда-то пропала, а ты теперь чужой человек, с которым я не знаком.
– Если я чужой человек, то что ты здесь делаешь?
– И сам не знаю… Пойдем, Моиз, – и папа направился к двери.
– Погоди, – остановил его Моиз. – Ты выгоняешь своего отца?
– Я никого не выгоняю. Хочет уйти – пусть уходит.
– Твой отец смирил свою гордость, проделал длинный путь из Иерусалима, чтобы увидеть тебя, – с упреком произнес Моиз. – Он скучает по тебе. Давид, скажи ей, не стыдись.
– Я и не стыжусь, – ответил папа. – Разве это стыдно, что отец скучает по своей дочери? Я ночей не сплю из-за тебя, – сказал он с болью. – Я знаю, что ты сердишься на меня, Габриэла, но я прошу тебя – не взрывайся сразу, выслушай то, что я хочу тебе сказать. – Не хочу я ничего слушать! – выкрикнула я.
Но папа гнул свое:
– Я приехал из Иерусалима поговорить с тобой, и тебе придется меня выслушать.
– Нет! Нет! – я зажала уши. – Не хочу я ничего слушать, оставь меня! – кричала я на грани истерики. – Возвращайся к своей мадьярке!
Папа выглядел подавленным и растерянным.
– Ладно, я ухожу, – сказал он, – только успокойся. Я залилась слезами. Папа подошел ко мне, отнял мои руки от ушей и, несмотря на сопротивление, обнял меня и прижал к себе. Я ощутила знакомый запах, любимый запах, его сильные руки, я положила голову в ямку между шеей и плечом, на то место, которое так любила, и на мгновение снова почувствовала себя как сто лет назад, когда я была маленькой девочкой, а он защищал меня от всего мира и от маминой ярости. «Делай вид, будто плачешь», – подмигивал он мне и, несмотря на ее требование, никогда не поднимал на меня руку. «Спокойной ночи, моя девочка», – шептал он и пел мне колыбельную. Мне так хотелось, чтобы он спел мне ее и сейчас, чтобы я уснула, а проснувшись, обнаружила, что мама жива и сердится на меня, как всегда, ссорится с папой, как всегда, сидит за своим туалетным столиком и красит ярко-красной помадой свои губы сердечком, надевает платье, облегающее ее потрясающую фигуру, стучит каблучками по дороге в «Атару», – а ее смерть была только дурным сном. Ну а теперь я проснулась в объятиях папы, и он плачет вместе со мной.
Но нет, это был не сон. Моя мама умерла, когда ей не исполнилось и сорока, а мой папа снял покров тайны с отношений с Верой, которые длились годами, и привел ее в наш дом, не посчитавшись ни с чувствами Рони, ни с моими, ни тем более с чувствами Бекки и Рахелики, которые стояли, широко раскрыв глаза, и смотрели, как Давид оскверняет память их сестры.
И я не удержалась и высказала все это папе, и он прижимал меня к себе, а я кричала, как мне обидно за мать, а он молча меня обнимал, и я попыталась высвободиться, а он не отпускал. Мои крики перешли в прерывистые всхлипывания, и он не мешал мне плакать, пока слезы у меня не кончились. И только после того, как я успокоилась, заговорил:
– Уже много лет твоя мама не была мне женой; задолго до того, как она заболела, мы уже жили как два чужих человека. Мы жили в одном доме, мы были родителями тебе и Рони, но мы не были мужем и женой в том смысле, в каком должны ими быть мужчина с женщиной. Я мужчина, Габриэла, у меня свои потребности, а Вера меня любит, она добра ко мне.
– Папа, я не хочу слышать о Вере.
– Я знаю, что ты осуждаешь меня, но мне важно, чтобы ты поняла: единственная причина, по которой я не оставил вашу мать, это вы – ты и Рони. Я хотел, чтобы вы росли с обоими родителями.
– Я тебе очень благодарна.
– И есть за что, кстати. Если бы ты знала хоть четверть правды, может, не осуждала бы меня, может, поняла бы.
– Поняла что? Что мамино тело еще не остыло, а ты уже привел в дом свою любовницу? Скажи, папа, сейчас, когда она спит в маминой постели, она и одежду ее надевает, и украшения?
– Теперь ты вдруг стала яростно защищать мамину честь? – сказал он с горечью. – Пока мама была жива, ты к ней совсем иначе относилась. Что, кроме огорчений, видела она от тебя все годы? Ты все время делала ей гадости, все время ссорилась и спорила с ней. А я, между прочим, всегда становился на твою сторону, защищал тебя, ссорился с ней из-за тебя. А теперь вдруг я стал злодеем?
– Если бы все получилось наоборот, мама в жизни не привела бы в дом другого мужчину!
– Ты многого не знаешь о своей матери, Габриэла, так что лучше не тяни меня за язык.
Он повернулся и вышел.
Дядя Моиз, который все это время молча стоял у окна, напряженный как пружина, пристально поглядел на меня и тихо сказал:
– Пока ты еще не осталась не только без матери, но и без отца, попроси Рахелику, чтобы она рассказала тебе кое-что о твоей маме. Да поторопись, не то так дурочкой и умрешь.
И вышел вслед за папой, Конечно же, я не придала никакого значения его словам и не стала просить Рахелику рассказать о маме. Я твердо решила продолжать жить по-прежнему, не возвращаться в Иерусалим и вообще уехать как можно дальше. Я стояла у окна и смотрела, как папа и Моиз уходят все дальше по узкой улочке, на которой я жила. Отец шел понуро, Моиз держал руку у него на плече, словно утешая. На миг мне захотелось побежать за ними, позвать отца, чтобы он вернулся, попросить прощения, сказать, что я не хотела, я просто по привычке сделала все назло, ведь я девочка, которая всегда все делает назло; что я люблю его, что я всегда любила его больше всех на свете. Но ноги у меня словно приросли к полу.
