Луна сознавала, что это запретная связь, что если муж об этом узнает, то разведется с ней, и она покроет семью позором. Ни одна из знакомых ей женщин – ни из ближайшего окружения, ни из дальнего – не разводилась. Единственной разведенкой, о которой она слышала, была Вера – мадьярка, работавшая с Давидом в банке, весьма привлекательная женщина с легким венгерским акцентом, которая сама растила двоих сыновей.
И все-таки Луне и в голову не приходило прекратить встречаться с Гиди. Эти свидания были единственным смыслом ее жизни, тем идеальным миром, в котором она жила во второй половине дня. Только он и она в номере с задернутыми шторами и опущенными жалюзи, тускло светит лампа на столике, звуки шумной улицы не проникают снаружи, слышны лишь их жаркий шепот, тихое дыхание и биение их сердец.
Она не могла насытиться прикосновениями его рук и губ, его присутствием. Он видел ее такой, какой ни один человек на свете не видел, видел изнутри и снаружи. И он единственный ее не судил; он понимал, какая она на самом деле. Они говорили обо всем, только не о ее другой жизни – с мужем, с ребенком, с семьей. Когда она пыталась рассказать ему о том, что происходит дома, он нежно прижимал палец к ее губам:
– Здесь только ты и я. У нас с тобой нет другой жизни, кроме этого мгновения…
И она немедленно умолкала. Ей тоже нравилось это ощущение изолированности от всего мира. И все же порой ей очень хотелось поделиться с ним своими переживаниями, рассказать об огорчениях, которые ей доставляет Габриэла. Он наверняка поймет, как она беспомощна, как не умеет быть матерью. Ведь она попросту не успела ею стать: когда ее ранило, дочь была младенцем, а когда вернулась – уже подросшим ребенком, привязанным к своему отцу, к Бекки, Рахелике, Розе, Габриэлю – только не к ней. Ее не было рядом, когда девочка училась стоять, она не держала ее за руку, когда та училась ходить, не при ней Габриэла начала произносить свои первые слова. Это все равно как если бы у нее родилась двухлетняя девочка. И ей, увы, не удалось перебросить мостик через те два года, что они были врозь. Луне ужасно хотелось поговорить об этом с Гиди, ведь только он может понять ее. Но он упрямо стоял на своем, он категорически отказывался впускать других людей в эту их жизнь, в номер, который они снимали почасово. Ни ее мужа, ни ее дочь, ни ее сестер, ни ее отца с матерью. Даже общих друзей, которые лежали с ними в одном отделении, он впускать не хотел. Если она упоминала кого-то из них, он останавливал ее:
– Только ты и я, помнишь?
И все-таки есть одна вещь, о которой она обязана с ним поговорить. Она должна рассказать ему, что спит с мужем.
Уже много недель, даже тогда, когда они перебрались в свою квартиру и спали в одной кровати, которую днем складывали и закрывали занавеской, чтобы их единственная комната казалась просторней, Давид к ней не прикасался. Ночь за ночью они ложились в постель, желали друг другу спокойной ночи, поворачивались друг к другу спиной и засыпали. Но однажды ночью, без всякого предупреждения, он неожиданно прижался к ее спине. Она напряглась, но не пошевелилась. Он поднял ее ночную рубашку и стал ласкать бедра, а она, не желая длить эти минуты, перевернулась на спину, позволила ему снять с себя трусики и без каких-либо предварительных ласк и игр раздвинуть ей ноги и войти в нее. Крепко зажмурив глаза, она старалась отключиться от происходящего. Руки ее безвольно лежали вдоль тела, но кулаки непроизвольно сжались. Заметив это, она положила руки ему на спину и стала водить ими вдоль спины, словно это были руки другой женщины, лежавшей здесь вместо нее под телом ее мужа. К ее радости, он быстро достиг удовлетворения, небрежно чмокнул ее, повернулся и уснул.
Луна безмолвно лежала рядом с ним и чувствовала себя оскверненной человеком, который был для нее чужим, хоть это был ее муж и отец ее дочери. Она не хотела с ним спать, но понимала, что так же, как она отводит Габриэлу в детский сад, так же, как она стирает, моет посуду, готовит обед и ужин, она должна спать с мужем. Она встала, вышла на кухню и обтерлась влажным полотенцем, стирая с себя запах его семени, как делала и прежде. Она не страдала, не огорчалась, не раскаивалась, она даже не чувствовала, что изменяет Гиди, – она вообще ничего не чувствовала.
Но назавтра, когда они встретились в своем номере, она ему рассказала. Она хотела, чтобы между ними не было никаких тайн или лжи, чтобы их отношения были так же чисты и непорочны, как и способ, которым они занимались любовью.
К ее удивлению, он крепко обнял ее и сказал:
– Все в порядке, моя красавица. Только не рассказывай мне об этом больше, хорошо?
Она кивнула. И потом, когда спала с Давидом, не упоминала об этом. Если Гиди и ревновал ее, то никогда не дал этого понять даже намеком. Он не хотел слышать и не хотел знать. Ну а Луне ужасно хотелось объяснить ему, что все прекрасно, что именно так, как они занимаются любовью, ей и нравится: объятия, поцелуи, прикосновения, ласки, слова, взгляды, учащенное сердцебиение, прикосновение его губ к ее телу, кожа к коже, душа к душе. И ей вовсе не нужно, чтобы он проникал в ее тело, как это делает муж, она вовсе этого не любит. Она была готова поклясться чем угодно, что это чистая правда. Но она знала Гиди лучше, чем себя, и понимала, что он испытывает адские муки оттого, что утратил способность быть мужчиной, – а значит, все, что она скажет, лишь причинит ему боль. Но ведь я люблю его беспредельно, как ни одна женщина в мире не любила мужчину, думала Луна, и я буду наслаждаться его телом, буду доставлять ему наслаждение своим телом, – и сила моей любви поможет ему преодолеть боль. Она дала себе зарок изо всех сил оберегать Гиди, заботиться о нем, делать все, чтобы он чувствовал себя мужчиной, – ведь для нее он и был лучшим из мужчин.
Через девять месяцев после того, как она впервые переспала с Давидом в их новой квартире, родился Рони. Его назвали в честь Аарона, отца Давида.
Обнаружив, что она беременна, Луна горько разрыдалась; она не знала, как воспримет Гиди эту весть. Но, к ее изумлению, он поцеловал ее в живот и сказал:
– В добрый час, радость моя.
Она обняла его, прижалась к нему, словно маленькая девочка, которая ищет в объятиях отца защиты от всего мира. Да, он принимал ее такой, какая она есть, со всей ее жизнью, никогда не просил ее оставить мужа, никогда не спрашивал об отношениях с мужем. Он был счастлив, что она у него есть. Любая, даже беременная.
10
В далекий мрачный Лондон я сбежала, чтобы спастись от семейной суматохи, донимавшей меня со всех сторон после смерти мамы. Навязчивая забота Рахелики и Бекки, которые не оставляли меня в покое, злость на отца, которая застила мне глаза, медвежьи объятия любящего Амнона, к которому я ничего не чувствовала… Охотнее всего я села бы в самолет и исчезла, не простившись ни с кем, оставив позади боль, и гнев, и ужасную тяжесть, возложенную на мои плечи отцом и тетками. Своей любовью они чуть меня не задушили. Я сбежала от них в Тель-Авив, но Тель-Авив оказался недостаточно далек. Я должна была уехать гораздо дальше, туда, куда не достанут ежедневные телефонные звонки Рахелики или Бекки, куда папа не сможет нагрянуть внезапно, без предупреждения, внося смуту в мой неустойчивый мир. Но в нашей семье даже я не осмеливаюсь сделать такое – уехать не попрощавшись.
