– Но мы ничего плохого не делаем, – с невинным видом возразила Луна. – Просто сидим и болтаем.
– Если Давид не знает, что ты встречаешься с Гиди и друзьями в «Атаре», значит, это секрет, а секреты имеют свойство раскрываться.
– Я не могу ему рассказать, он будет против.
– Если ты просто сидишь с друзьями и больше ничего, то почему он будет против? Ты знаешь, что такое измена, Луна? Это когда ты предаешь чье-то доверие.
– Измена – это когда кто-то к тебе прикасается. А Гиди ко мне не прикасается, и я к нему тоже.
– Не волнуйся, за этим дело не станет, это всего лишь вопрос времени. И тогда тебе конец. Пойми, пожалуйста: ты разрушишь свою жизнь, Давид не простит тебе позора, который ты на него навлечешь. Он ждал, пока ты выйдешь из больницы, он сидел у твоей постели, молился, чтобы ты выжила, он содержал папу, маму и Бекки, нянчил Габриэлу, – и ты теперь такое делаешь? – А что я делаю? Всего-навсего встречаюсь с друзьями по больнице.
– Тогда почему ты ему не расскажешь?
– Кто не был там с нами – не поймет. Кто не пережил с нами этого кошмара, этих операций, этой боли, у кого не умирали друзья, лежавшие рядом, – тот не сможет понять.
– Я волнуюсь за тебя, Луна, это добром не кончится.
– Мы не делаем ничего запретного, – упрямо повторила Луна.
– А в душе ты тоже не делаешь ничего запретного?
Луна долго молчала, прежде чем ответить.
– У души свои пути, я не могу ей указывать, что она должна чувствовать.
– Ты любишь Гиди?
– Ни одного мужчину в жизни я так не любила.
– Ох, не смей произносить это никогда! Не смей никому рассказывать!
– А что я могу поделать, Рахелика? Этот парень проник мне в душу.
– А как же Давид? Ты вышла за него замуж по любви, никто тебя силком не тянул.
– Знаешь, может, я и вовсе его не любила. Просто вообразила, что люблю, сама себе придумала сказку про любовь. Никогда в жизни я не чувствовала с Давидом того, что чувствую рядом с Гиди. Никогда Давид не был мне дорог так, как дорог Гиди. Каждый раз, когда ему плохо, меня трясет; каждый раз, когда он ложится в больницу на очередное обследование, я не нахожу себе места, пока он не выйдет.
– Луника, родная, что же ты будешь делать?
– Не беспокойся, я не уйду от Давида и не брошу Габриэлу, я слишком труслива для этого. Я останусь замужней женщиной. Но не проси меня перестать встречаться с Гиди и сидеть с ним в «Атаре». Даже если ты будешь просить-умолять, я тебя не послушаю, я буду и дальше с ним встречаться.
– Он и вправду к тебе не прикасался?
– Если бы! Иногда он гладит меня по голове, иногда берет за руку, но сразу же отдергивает, словно обжегся. А мне так хочется обнять его, поцеловать в губы, погладить его прекрасное лицо… Но у меня не хватает смелости. Я знаю, что в ту минуту, когда это случится, я перейду границу, откуда нет возврата, и потому я сдерживаюсь, понимаешь, сдерживаюсь!
Сколько еще времени Луна сможет сдерживаться, она не знала. Сколько времени она будет вот так встречаться с Гиди, когда сердце ее рвется к нему, когда тело молит о прикосновении…
Первый шаг, однако, сделал Гиди. Он закончил смену, и Луна, как всегда, везла его в коляске в «Атару». Когда они пересекли дорогу, он дотронулся до ее руки и произнес:
– Остановись.
Она остановила коляску, и он указал на маленький отель неподалеку:
– Пойдем туда.
И она молча покатила коляску к отелю. Во времена мандата здесь в основном обслуживали британских солдат и еврейских девушек легкого поведения. Портье вышел из-за конторки, поздоровался, показал Луне, куда толкать коляску с Гиди, отпер дверь в один из номеров в конце коридора и исчез. Луна закрыла дверь.
Номер был относительно просторным. Пол выложен узорчатой плиткой, с высокого потолка свисает люстра с разноцветными стеклянными рожками, темные шторы закрывают окна, выходящие на улицу. Широкая кровать, застеленная толстым шерстяным одеялом, занимала полномера, возле нее стоял туалетный столик, на нем – зеркало, видавшее лучшие дни.
– Помоги мне, – показал он кивком на кровать.
Луна обхватила его за пояс, он оперся на нее, и она с силой, которую в себе не подозревала, смогла пересадить его на кровать. Потом сняла с него туфли и носки и уложила на кровать его парализованные ноги. Помогая себе локтями, Гиди улегся, она легла рядом, он повернулся к ней и, не отрывая своих синих глаз от ее бездонных зеленых, стал расстегивать пуговицы на ее платье – одну за другой, медленно-медленно, как будто перед ними вечность. Снял с нее платье, и она осталась в белоснежной шелковой комбинации, прикрывавшей ее наготу. Лежала крепко зажмурившись и дрожала от волнения.
– Посмотри на меня, – шепнул он.
Луна открыла глаза, и его взгляд зажег в ней огонь. Он гладил ее тело, пальцы бесконечно нежно скользили по лицу и шее, вокруг сосков, и она трепетала, ощущая сквозь шелковую ткань ласкающие прикосновения. Тело покрылось гусиной кожей, между бедрами шли волны жара – это было сладостное ощущение, ничего подобного с Давидом она не испытывала.
– Сними комбинацию, – прошептал Гиди, и Луна вся сжалась: как она будет лежать перед ним обнаженной, как покажет шрам, перерезающий все тело?
– Не стыдись. Вот смотри, – и он задрал рубаху, – у меня тоже есть шрам, совсем как у тебя. Потрогай, – он взял ее руку и положил на шрам, соединяющий края раны. – А теперь дай мне дотронуться до твоей раны, – прошептал он.
Коснувшись губами шрама, рассекающего ее тело, он стал покрывать его поцелуями от края до края. Его губы, казалось, исцеляют: как будто с каждым поцелуем шрамы затягиваются, и ее израненное тело снова становится гладким и совершенным, как до ранения. Она притянула Гиди к себе, прижалась к нему всем телом, словно хотела спрятаться в нем, обхватила его, как будто боясь потерять. Она принадлежала ему – как не принадлежала прежде ни одному человеку.
– Ты чувствуешь, – шептал он, – чувствуешь, как твоя кожа касается моей кожи?
– Я люблю тебя, – прошептала она.
– Я люблю тебя больше жизни. Повернись.
Луна повернулась к нему спиной, он расстегнул лифчик и снял его. Она лежала с ним рядом, обнаженная до пояса, ее прекрасные груди были открыты его взгляду. Потом она сняла трусики и снова легла, не стесняясь своей наготы. Впервые с тех пор, как ее ранило, она чувствовала себя совершенной, впервые не стеснялась своих шрамов.
У него перехватило дыхание при виде красоты, открывшейся его глазам.
– Иди ко мне, – шепнул он. – Ближе.
Она придвинулась, он сжал ладонями ее лицо, не отрывая взгляда от ее глаз, притянул к себе и поцеловал так, как никто ее не целовал. Его руки гладили ее тело, он ласкал изгибы ее живота, ее груди, и ей казалось, что она сейчас умрет. Он наклонился к соскам и стал целовать их, сосать как младенец. Она гладила его по голове, тянула за волосы – и молилась, чтобы это наслаждение не кончалось. Он долго ласкал губами ее тело, наклоняясь, насколько мог, и она не верила себе, слыша собственные стоны наслаждения, вырывающиеся непроизвольно. Теперь ей хотелось, чтобы он дотронулся до нее в том самом месте, где она не выносила прикосновений Давида, а сейчас пылала, точно в ней разожгли огонь. И она взяла его руку и положила ее себе на бедра. Его пальцы двигались внутри нее, тонули в нектаре, который источало ее тело; она задрожала, она выла как зверь, рыдала как младенец, и вдруг ее спина выгнулась, сердце дико заколотилось, она закричала как безумная, и только его крепкое объятие сумело унять ее дрожь.
