С тех пор как Давида отпустили с фронта домой из-за Луны, находившейся в критическом состоянии, его жизнь разделилась на три части: раненая жена в больнице, новорожденная дочь в доме тестя и несение службы в охране на постах вокруг Иерусалима. Каждое утро плач Габриэлы вырывал его из беспокойного сна. Он спешил к ней, брал на руки, целовал, щекотал ей носом животик, и малышка реагировала улыбками, от которых его сердце таяло. Потом он кормил ее из бутылочки молоком, которое ночью сцедила Рахелика, менял пеленку и играл с дочкой. Потом бежал в больницу к Луне. Вход в больницу был завален мешками с песком, он перелезал через них и быстро поднимался по лестнице на второй этаж, где лежала жена.
Больничные коридоры были забиты ранеными. Их крики, плач родственников, отчаяние врачей и медсестер, по горло заваленных работой и не успевающих справляться с потоком постоянно прибывающих раненых, разрывали сердце. У него кружилась голова от едкого запаха мочи, смешанного с удушливым запахом медикаментов и дезинфицирующих средств. Луна лежала с закрытыми глазами, подсоединенная к капельнице и к приборам, назначения которых он не мог запомнить, несмотря на многократные объяснения. Такая маленькая, даже по сравнению с узкой больничной койкой, такая исхудавшая, она как птичка с перебитым крылом. Лицо искажено болью, губы потрескались, все ее тело – сплошная рана. Он не смеет дотронуться до нее, боится потревожить своим прикосновением ее изболевшееся тело, все в швах и бинтах.
– Луника, – шепчет он, но она не отвечает.
Давид подносит ладонь к ее носу, к губам: слава богу, он чувствует ее дыхание, легкое дуновение. Он проделывает это каждое утро, чтобы убедиться, что она жива. Он проделывает это по ночам, чтобы проверить, дышит ли Габриэла.
В палате нет даже стула, а садиться на кровать он боится, чтобы случайно не задеть ее израненное тело.
– Луника, – шепчет он снова.
– Она жива, – отзывается раненый на соседней кровати. – С трудом, но жива.
Он совсем юн, ему, наверное, лет восемнадцать, ну двадцать, и он изранен с ног до головы, все тело в бинтах. Лицо распухло, на нем запеклась кровь, на светлых волосах тоже, и только голубые глаза сияют и излучают жизненную силу.
– Где тебя ранило? – спрашивает Давид.
– В Баб-эль-Вад
[100], – отвечает парень. – Я был в колонне, которая пыталась прорвать осаду, когда нас атаковали из Бейт-Махсир. Мне повезло: меня сумели вытащить и привезли сюда в броневике. Врачи меня прооперировали и спасли мне жизнь, но увидеть, что от меня осталось, я смогу лишь тогда, когда снимут бинты, – его лицо искажается коротким смешком.
– Главное – ты смеешься, это уже кое-что, – улыбается Давид в ответ.
– А что мне еще остается – плакать?
– А родители знают?
– Родители живут далеко, в Нагарии, город осажден, нет возможности проехать, да и сообщить им нет возможности.
– Я могу что-нибудь для тебя сделать? Может, у тебя есть родные в Иерусалиме?
– Нет, вся моя семья в Нагарии.
– Если тебе что-нибудь нужно, не стесняйся.
– Спасибо. Меня зовут Гиди, но друзья называют меня Рыжим. Извини, что не могу пожать тебе руку. А ее где ранило?
– На Агриппас, при обстреле.
– Родственница?
– Жена, Луна. У нас дочка, ей полгода. Я был на южном фронте, когда это случилось, и узнал только через несколько дней. Мне разрешили вернуться в Иерусалим, я приехал в одной из автоколонн, теперь вот ухаживаю и за женой, и за дочкой.
– И тебя отпустили с передовой?
– Я сейчас служу на постах, что вокруг Иерусалима. Когда жене станет получше, вернусь на передовую. Ладно, мне пора на пост. Если случится чудо и она заговорит, скажи ей, что я был здесь. Скажи, что завтра тоже приду.
Чтобы спасти жизнь маме, понадобились две сложные операции. Она едва их пережила. Во время второй отец был с ней рядом, он просидел много часов перед операционной вместе с Рахеликой и Бекки, молясь за жену. Он проводил целые дни у ее постели, а каждую свободную минуту посвящал маленькой дочке, то есть мне. Но прошло два месяца, а состояние Луны не улучшалось, и он почувствовал, что если и дальше будет просиживать у постели жены в больнице и у кроватки дочери в доме тестя, то сойдет с ума. Он был солдат – и он рвался на фронт, рвался участвовать в войне. Раньше он сражался с итальянскими фашистами, с армией Роммеля, а сейчас хотел сражаться с армией Каукаджи
[101]. Давид скучал по югу, по джипам, по армейскому быту, по двум Орам из своего батальона – их звали Ора беленькая и Ора черненькая, Ора из кибуца и Ора из Тель-Авива, они всегда вертелись вокруг него, и он давал понять каждой из них, что именно она самая-самая… А как он любил носиться на патрульном джипе между командными высотами! Он никогда не забудет шквального огня египтян, обрушившегося на батальон у кибуца Негба: пули пробили колеса, и джип остановился; Давид понимал, что его жизнь может оборваться в любую минуту, и одновременно испытывал необыкновенное воодушевление. Ему нравилась военная сумятица, кожаные куртки, очки и шарфы, ни к чему не обязывающее общение с соратниками.
И вот как раз когда он по-настоящему стал получать удовольствие от войны, Луну ранило, и пришлось вернуться в Иерусалим.
Когда состояние мамы немного улучшилось, Рахелика решила, что настало время принести меня к ней в больницу.
– Может быть, если Луна увидит Габриэлу, у нее улучшится настроение, – сказала она.
Но оказалось, что не только у мамы не было настроения видеть меня, но и у меня не было настроения видеть свою маму. Когда меня положили рядом с ней на больничную койку, я разревелась, суча ручками, и у Луны началась истерика.
– Убери ее, убери ее! – кричала она. – И не приноси больше! Больница – не место для грудных детей.
Это было очень тяжелое зрелище, и даже несокрушимая Рахелика не могла его вынести. Слезы лились у нее из глаз, когда она забирала меня от мамы. Она смотрела на свою красавицу-сестру – и сердце у нее разрывалось. Исхудавшая Луна выглядела донельзя истощенной. Ее прекрасные волосы сильно поредели, стали тусклыми, на темени виднелись проплешины. Она напоминала узников концлагерей, чьи фотографии в то время часто печатались в газетах.
Рахелика поцеловала сестру.
– Ты права, Луника, больница – не место для грудных детей. Подождем, пока ты окрепнешь, сможешь встать с постели и спуститься во дворик, тогда мы ее тебе снова принесем.
Мама ничего не ответила. Настроение у нее в ту пору было настолько подавленное, что она могла не произносить ни слова несколько дней кряду. Мой папа умолял ее: «Луна, скажи что-нибудь!» – но она молчала. Иногда ему казалось, что она таким образом его наказывает.
