«Ты, сладчайшая связь мира, посредство между небесным и земным, благосклонным смягчением преклоняешь горние добродетели к управлению тем, что ниже их, и, обращая мысли смертных к их первоначалу, их с ним сопрягаешь. Ты приводишь в согласие стихии, побуждая природу производить то, что рождается в преемстве жизни. Ты соединяешь разделенное, несовершенному даешь совершенство, неподобному – подобие, враждующему – дружбу, земле – плоды, морю – спокойствие, небу – животворный свет. Ты отец истинных наслаждений, милостей, мира, кротости, благоволения; ты враг грубой дикости, лени, – одним словом, ты начало и конец всякого блага. И поскольку тебе угодно обитать в цвете прекрасных тел и прекрасных душ и оттуда порой помалу являть себя глазам и умам достойных тебя видеть, думаю, что твоя обитель сейчас – здесь, среди нас» (IV, 70).
Участников беседы, и в их лице читателей книги, автор призывает увидеть в самих себе обитель высшей, Божественной Любви, создавшей и устроившей мир, – Любви, которая, по известнейшему слову Данте, «движет Солнцем и иными звездами»
[89]. Сообразно этому и следует всем, государям и подданным, большим и малым, понимать свое предназначение. Вот для чего автор хочет, чтобы его придворный «был влюблен». Любовь, поднимаясь в его уме каждый раз до своих надмирных высот, будет наставлять его, не давая ему уклониться от своего истинного призвания.
* * *
В годы, когда начинает складываться абсолютизм, когда Европе грозят невиданные прежде по беспощадности религиозные войны, когда душа христианской цивилизации растлевается уничтожением цивилизаций Америки и черной работорговлей, Кастильоне упорно торит пути сохранения человеческого самостояния. Ему кажется, что небольшие, не обросшие чиновничьим аппаратом итальянские государства, в которых государь остается доступным для своих подданных, еще дают такую возможность. Но чтобы она стала реальной, рыцарство должно обрести ту цельность жизни и самосознания, которую предлагала этика трубадуров. Кастильоне дает новое развитие этике благородной любви. Рыцари должны стать поэтами – и не просто для приятного времяпровождения при дворе (хотя начинает Кастильоне именно с этого), но чтобы поэзия и одушевляющая ее любовь освящали их отношение к миру, к господину, к равным и низшим, к другу и врагу, делали их воинскую отвагу праведной, благородной, не чуждой милосердия и бережного уважения к трудам мирных людей. Ведь влюбленный смотрит на все и на всех светлым взглядом и ради той, которую он возвышенно любит, не может проявить себя жестоким, алчным, наглым перед любым земным существом.
Вот какие уроки мог извлечь из книги Кастильоне внимательный читатель-современник. Могут пригодиться они и нам с вами.
* * *
Есть смутный слух о том, что русский перевод «Придворного» появился еще в начале XVII века
[90]. Никаких вещественных следов его никто не указал. Если этот слух не является плодом вымысла или недоразумения, такой перевод мог быть связан с первой попыткой приобщить русских дворян к европейскому образованию, предпринятой в 1602 году царем Борисом Годуновым. Ни один из восемнадцати молодых дворян, посланных им тогда для обучения во Францию, Англию и Германию, на родину не вернулся
[91]; однако кто-то из них, добившись успеха в изучении языков, перевел книгу, находившуюся тогда в зените популярности, или с оригинала, или с одного из европейских переводов. В таком случае эта рукопись, возможно, поныне хранится в одной из старинных библиотек Европы.
То, что книгу Кастильоне не попытались перевести у нас ни в период реформ Петра, ни в течение остального XVIII века, не слишком удивляет. Русскому читателю могли показаться совершенно непонятными, например, слова о «целомудренной любви», а участие женщин на равных в беседе с мужчинами – предосудительным
[92]. Рассуждения о том, что придворный должен уйти от господина, который приказывает делать нечто бесчестное (II, 23), звучали в абсолютистской России как крамола. Опасение русским цензорам могло внушать и то обстоятельство, что «Придворный» продолжал числиться в «Индексе запрещенных книг» католической церкви.
Исследователи-филологи отмечают несомненное влияние Кастильоне в мемуарах Екатерины II, написанных на французском и обращенных к европейскому читателю; но это остается фактом немецкой, а не русской культурной истории. На родине принцессы Софии, будущей императрицы всероссийской, «Придворный» и в XVIII веке продолжал пользоваться громадным уважением. Но в Россию он не проник даже в екатерининское царствование. Читая (и почитая) европейских авторов, ценивших Кастильоне и ссылавшихся на него, наши интеллектуалы того времени сами до его книги не добирались. Ее не упоминают ни «русский путешественник» Николай Карамзин, ни Константин Батюшков, прекрасно знавший итальянский язык и литературу и проживший несколько лет в Италии, ни Василий Жуковский (называем имена самых европейски ориентированных наших литераторов). Не найдем мы ссылок на «Придворного» и в сочинениях Пушкина.
* * *
И все-таки нельзя сказать, что огромное влияние, которое оказала книга Кастильоне на культуру Европы, не бросило никакого отблеска на культуру русскую. Через своих учителей начала XIX века – французских и английских авторов – развитые представители русского дворянства восприняли идущую от Кастильоне идею благородной непринужденности (или «небрежности»), свободы, простоты в манере держать себя и одеваться, в делах воинской доблести, в искусстве. Естественной парой этой непринужденности мыслилась «грация» – еще один знакомый нам термин Кастильоне.
«Что за красноречие, что за прелесть слога, какая грация и чистота стихов, какое искусство и простота!» (курсив мой. – П. Е.). Эта запись из дневника офицера Федора Мирковича, сделанная в 1812 году, вскоре после Бородина, во время лечения от тяжелой раны, над томиком трагедий Расина, ясно показывает нам хорошо усвоенные уроки Кастильоне, пусть даже дошедшие непрямым путем
[93].
