Нерон ударил бичом.
Сенатор заржал и яростно завопил:
– Сенаторы! Великий цезарь уличил свою жену Октавию в прелюбодеянии с жалким рабом и в заговоре против сената... «Да здравствует цезарь! Да сохранят тебя боги для нас!» – тридцать раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» – тридцать раз. «Ты наш отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» – шестьдесят раз.
Он заржал и замолк
Сенека неподвижно стоял на арене со свитком в руке...
Нерон бесстыдно ласкал Венеру.
– Смотри, Сенека, весь мир в этих влажных губах... – шептал Нерон. Венера смеялась, отвечая на ласки Нерона.
– Как она льнет... Неужто этот смех... эти крутые бедра... не стоят холодной крови худосочной Октавии?
Венера заливалась счастливым смехом.
– Как она счастливо глядела тогда на отрезанную голову Октавии! Как удобно жить в наш просвещенный век: быстро стали ездить колесницы! Только убили – и уже несут тебе отрезанную голову на золотом блюде... О мое тело! Оно повелевает своим цезарем. Оно победило!
Торжествуя, смеялась и Венера.
– Как я люблю радость на человеческом лице... Человек смеется – ему кажется, что он распоряжается своею судьбою... – шептал Нерон.
И, лаская Венеру, он вынул нож из-за ноги и нежно щекотал ее этим ножом. И, откликаясь на эту странную ласку, Венера смеялась, смеялась, смеялась. И когда смех ее стал безудержным, безумным – Нерон ударил ее ножом. В сердце. Без стона Венера упала навзничь, на арену.
– А этот смех был последним, – сказал Нерон.
Сенека в оцепенении глядел на застывшую в сверкающих опилках Венеру. Нерон улыбнулся.
– Каждый раз ты так смешно пугаешься, будто впервые видишь убийство. – И Нерон потащил Венеру за ногу, как куклу, прочь с арены. – Пони маешь, Поппею надо было убить.» Римский народ ее ненавидел, А ты учил: цезарь должен думать прежде всего о благе народа.» Кстати, это убийство единогласно одобрил наш сенат.
– «Да здравствует цезарь!» – тридцать раз. «Мывсегдажелалитакого– цезарякакты!» – тридцать раз. «Тынашотецдругибраттыхорошийсенатори – истинныйцезарь!» – восемьдесят раз! – вопил сенатор, страшно, без пауз.
– Это не речь! – зашептал Нерон в восторге. – Он ржет! Свершилось! Сенатор превратился в коня! Я вывел новую породу: сенаторы-кони... Я поставлю в сенате мраморные стойла! Грандиозно!
Из темноты выскочил Амур.
– Ночь на исходе, звезды меркнут, Цезарь...
– Он прав, – сказал Нерон и ударом ноги опрокинул кубок со свитка ми. – Скоро придет Тигеллин, а сколько ты еще не прочитал, учитель? – Он торопливо проглядывал оставшиеся свитки, бормоча и швыряя их обратно на арену: – «Вчера убит сенатор Цезоний Руф...» Ну, это ясно! «Вчера удавлен консул Корнелий Сабин...» «Вчера убит Децим Помпеи...» Как скучно! «Вчера умер богач Ватгия. Он умер своею смертью – вещь удивительная по нынешним временам...» «Вчера умерла Поппея Сабина...» Как я любил мою Поппею. Как я страдал... Читай это письмо, Сенека! А я буду вспоминать ее ласки... Это будет твое последнее письмо. Пора определять плату.
– «Говорят, что Поппея, – невозмутимо начал Сенека, – с неодобрением отозвалась об игре Нерона на кифаре. И тогда цезарь в порыве бешенства зарезал ее. Это ужасно. Но было бы еще ужаснее, если бы ее влияние на цезаря продолжалось... В какое страшное время выпало нам жить, Луцилий, если мы все время должны выбирать между разными степенями ужаса!»
– Дальше... дальше, – торопил Нерон, в нетерпении разгуливая по арене.
– «Ты пишешь, Луцилий, что мой родственник, великий поэт Лукан, прославляет цезаря...»
– Так! Так! – усмехался Нерон, торопя чтение.
– «Тебе трудно его понять, Луцилий, ты далек от власти. Лукан, напротив, к несчастью, к ней приближен. А ныне в Риме всякий, кто ежечасно не прославляет цезаря, тотчас становится подозрительным – и немедля погибает! И тогда темнее небосвод и страшнее зловещая тень Тигеллина!»
– Браво! Дальше!
– «Ты спрашиваешь, Луцилий, долго ли продлится это страшное время? Я отвечу: пока жив цезарь. Цезарь же молод, поэтому для нас это время – навечно. Как удачно сказал некто о цезаре и нашем времени: „Комедиант, играющий на кифаре...“
– Вот!!! – закричал Нерон – И кто же этот «Некто»?.. Сенека молчал.
– Ты оберегаешь его, – усмехнулся Нерон. И уставился на сенатора. – Кто поверит, что недавно он был храбр, грозен?.. А ныне жрет овес в стойле... А ну-ка, повторяй, Цицерон, что ты сказал обо мне, когда тебя звали Антоний Флав?!
И сенатор заржал, упав на колени.
– Он разучился говорить! – хохотал Нерон.
– Я приду ему на помощь и повторю то, что он говорил тогда о тебе, – сказал Сенека. Размеренно, неторопливо он произнес – «Комедиант, играющий на кифаре, оскорбляющий святыни своего народа, запятнавший себя всеми видами убийств, спокойно разгуливает без охраны по Риму и вот уже второй десяток лет стоит во главе государства. Что из того, что он истребил лучших людей? Чернь развлекается и, главное, сыта. Что стало с римским на родом, который за сытость соглашается жить в крови и позоре! Подлое время!» Я же добавлю от себя так, Луцилий: о жалкая толпа, не думающая о будущем... И когда падет Великий Рим... а Рим падет... Они проклянут не тех цезарей, которые превратили Рим в гнойную опухоль, а того последнего, жалко го и невинного властителя, при котором разразится катастрофа!»
Сенека замолчал. Молчал и Цезарь.
– Вот и окончилась Комедия жизни. Ты прочел все, учитель, – сказал наконец Нерон.
– Ты утверждал, Цезарь, – усмехнулся Сенека, – что составил итог из моих писем, отнятых у мертвецов. Но ты попросту сократил одни письма и соединил с другими. И получилось последовательное течение нашей жизни, не более. А итог нужен, ты прав. Я твой учитель, я приду к тебе на помощь. – И, помолчав, Сенека начал: – «Луцилий, вчера я вспомнил свои письма к тебе. Как стыдно! Неужто совсем недавно я был таков? Что делать философу во всей грязной каше? Нет, покой, только один покой дает нам возможность размышлять об истине... Атак ли поступает Цезарь, и кого они еще убьют вместе с Тигеллином – не все ли равно? Думай о настоящем. Будущим распорядишься не ты».
Нерон засмеялся.
– «Ты пишешь, – продолжал Сенека, – что вчера еще кого-то убили... Мне его жаль. Но если бы они его не убили – разве итог его жизни был бы иной? Нет, Луцилий, смерть поджидает всех: и нас, и палачей наших всем придется сбросить эту временную телесную оболочку, чтобы вернуться в дом свой. С восторгом я ощущаю, как старость проникает сквозь оболочку моего тела, ведя за собой вооруженную смерть. Близится дом... И я не позволю скорби исказить открывшуюся мне гармонию».
Крики, вопли неслись из подземелья. Нерон хохотал. А Сенека невозмутимо продолжал:
