Мы стояли перед ней, как нашкодившие дети. Я мог только воображать себе, что они задумали. В общих чертах все было понятно: вертолет приземляется, поднимая клубы пыли, солдаты – сильные, ловкие – выпрыгивают из него и в боевом танце рассыпаются по всей территории, пересекают открытые пространства, теряются в закоулках между зданиями, мчатся, вооруженные, по тропинкам концлагеря, бьются с невидимым врагом, сообщают праху дыхание жизни.
Офицеры все измеряли, и проверяли, и фотографировали. Мимо прошла группа школьников из Израиля. Военные обрадовались детям, стали спрашивать, как их зовут, откуда они приехали. Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Я был немного знаком с гидом этих ребят и кивнул ему.
Ребята весело болтали с военными, улыбались во весь рот, показывая белые зубы. Офицеры вели себя со школьниками ласково и сердечно – как с собственными детьми.
Я стоял среди них с застывшей улыбкой на лице. Не желая казаться слишком холодным, я протянул руку к одной из девочек и погладил ее по густым каштановым кудряшкам. У меня и в мыслях не было ничего дурного. Я сотню раз водил здесь экскурсии и не обидел ни одного ребенка.
Девочка повернулась ко мне с улыбкой, решив, что это кто-то из подружек. И я тут же понял, что сделал глупость.
– Что вы делаете?! – завопила она.
Все уставились на меня как на извращенца.
– Прости, я ничего плохого не имел в виду, – сказал я.
– Ну и держите тогда руки при себе! – гневно выпалила она и удалилась, окруженная одноклассниками.
Офицеры стояли далеко от меня, один лишь летчик заметил, что произошло. Я умоляюще на него посмотрел. Он промолчал, только взгляд у его стал ледяным.
– Я ничего такого не имел в виду, – сказал я, подойдя к нему. Но летчик повернулся ко мне спиной, не желая слушать моих объяснений.
Гид попросил детей поторопиться. Взволнованные школьники распрощались с офицерами и ушли, завернувшись во флаги.
– Какие чудесные ребята, такой молодежи во всем мире не сыщешь! – сказала заместительница пресс-секретаря. – Они и есть наше возмездие. Красивые, успешные и умные.
Низенький, плотный спецназовец сказал, что школьники напомнили ему его самого в юности.
Летчик молчал и смотрел на меня издали изучающим взглядом. Теперь я был его заложником.
По дороге на парковку я оглянулся – убедиться, что за мной не гонятся. «Да что я такого сделал? – подумал я, внезапно разозлившись. – Всего-то погладил девчонку по голове».
Дипломатическая машина мчалась по скоростному шоссе на запад. Офицеры уткнулись в свои ноутбуки, погрузившись в планирование огневых позиций и ракурса съемки. Мне же нечем было заняться. Я знал достаточно и расширять кругозор не желал. И в окно смотреть не хотелось – здешние пейзажи мне опротивели.
Я вспомнил то, что вы мне сказали в тот вечер в Иерусалиме, – я должен записывать свои впечатления от экскурсий. Я набросал пару мыслей в телефоне, но заниматься этим всерьез был не готов. Мне чего-то не хватало, но когда это «что-то» придет, я не знал.
Тем вечером военный атташе пригласил офицеров на ужин в один из модных варшавских ресторанов и забронировал пять мест – для себя с супругой и троих гостей. Как легко почувствовать себя за бортом. Я очень скучал по Руфи и сыну, но, когда позвонил в Израиль, голос у жены был сонный. «У Идо был тяжелый день, – пробормотала она. – Поговорим завтра».
Мне захотелось проучить военных – не явиться на следующий день для поездки в Треблинку: отомстить им за оскорбление, ранним утром улетев домой. Вместо этого я до изнеможения шлялся по улицам. Прошел в темноте мимо сиротского приюта Януша Корчака. Он не женился и не завел детей, как это свойственно радетелям о благе человечества. Никто не стал бы обвинять Корчака в том, что он погладил девочку по головке. Я представил, как его силуэт движется вечером из комнаты в комнату, как Корчак желает детям спокойной ночи, и они отвечают ему тоненькими голосами: «Спокойной ночи!». Может, дети любили его, а может, просто побаивались, – и он это знал и жил с разбитым сердцем.
Итак, Треблинка. Потом они отправятся в аэропорт, а у меня будет несколько свободных дней в Варшаве, до приезда следующей группы. Мне не терпелось избавиться от военных. Приглядевшись, я не увидел на их лицах никаких признаков того, что офицеры помнят о вчерашнем инциденте, и решил сам забыть о нем, будто ничего и не было.
Летчик – большой любитель природы – попросил, чтобы мы, ненадолго свернув с дороги, подъехали к привольно и спокойно текущей Висле. Выбравшись из машины, мы подошли к воде. Множество птиц отдыхало на берегу и в кронах деревьев, глазам открывался необъятный простор. Мы застыли в благословенной тишине.
– До чего мы все-таки жестоки друг к другу, – сказал вдруг летчик, и в его глазах блеснули слезы.
Я удивился – и позавидовал ему. Я три года обретался здесь и не сумел выдавить из себя ни слезинки. Набравшись смелости, я подошел к летчику и положил руку ему на плечо. Пару секунд спустя офицер пришел в себя и сказал:
– Пора двигать дальше.
Вскоре мы приехали в концлагерь. Вот рельсы, вот лес, вот камни, что символизируют путь евреев. Я рассказал о поездах, которые прибывали сюда каждый день и уходили пустыми. «Три тысячи, четыре тысячи, пять тысяч человек!» – я выкрикивал это как объявление на вокзале, я больше не мог говорить тихим скорбным голосом. Меня переполняла грубая ярость, которая рвалась наружу. Да что эти трое хотят делать? Разбомбить перекопанную землю, скрывающую пепел? Устроить облаву на лесные тени?
Заместитель пресс-секретаря сфотографировала камни, установленные в память об уничтоженных общинах.
– А может, возведем декорации здесь? – предложила она. – Построим несколько бараков, которые солдаты смогут захватить, сторожевые вышки и кусок изгороди с колючей проволокой. А то слишком пусто получается. Что скажете?
Спецназовец смущенно прочистил горло и ответил, что солдаты, которые высадятся из вертолета в поле, окажутся прямо в зоне обстрела, здесь негде укрыться и нечего захватывать.
А летчик сказал, что это не его сфера и что в режиссуре он не разбирается.
– Ну, а вы что думаете? – повернулась она ко мне. И даже улыбнулась. – Давайте-ка и ваше мнение узнаем.
– Послушайте, – сказал я ей. – Просто прислушайтесь на мгновение. Вы что-нибудь слышите? Ветер и птицы. Теперь перенеситесь назад во времени. Совсем недалеко. Птицы все так же поют, ветер дует, вы стоите на этом самом месте, и вокруг полно людей. Они приезжают на поезде, а через час или два превращаются в мертвечину, которую сжигают в печах. Сконцентрируйтесь, прочувствуйте, они здесь, вокруг нас, стали частью окружающей природы. Они приехали сюда недочеловеками и превратились в корм для червей, в пыль, в раздавленных насекомых. Посмотрите на козявку, что ползает у ваших ног, на эту сороконожку, или как ее там. Они в ней. Она сожрала их прах по дороге в лес. Проще не бывает. И нечего тут говорить, а просто посмотреть на мир вокруг, вдохнуть воздух, а потом перестать дышать, потому что газ заполняет дыхательные пути. Таковы игры природы. Поэтому немцы и пришли сюда, на восток, удобрить землю, ибо она принадлежит тому, кто ее пестует. Они здесь, на этом поле, они кричат. Послушайте, хоть минуту послушайте. Их жрут, без передышки жрут, сжигают, издеваются над ними, их стегают хлыстом на пути к удушению за то, что когда-то они наряжались, и гуляли по улицам, и растили детей, и варили себе еду, и читали книги, и веселились с друзьями. На самом-то деле они всего лишь жалкое мясо, которое через минуту сгорит.
