Я зачитал детям отчет, который Ян Карский передал правительствам Англии и США, но те не сочли нужным разбомбить железнодорожные пути, ведущие в концлагеря, даже после того, как доподлинно узнали, что там происходит. Это не входило в их первостепенные планы. Каждый волен думать что хочет, но есть вероятность, что и англичане с американцами не особо любили евреев.
Посреди моего рассказа в группе раздался крик. У одной из девочек скрутило живот. Подруги ее окружили, положили на землю. Стали искать сопровождающего группу врача, но тот уже уехал вперед на другом автобусе. Я подбежал к девочке и опустился рядом с ней на колени. Она сказала, что живот заболел еще вчера, но сейчас стало совсем невыносимо. Директриса позвонила во второй автобус и велела немедленно возвращаться вместе с врачом. Девочке дали попить, смочили водой лицо. Она корчилась от боли, каштановые кудри разметались по земле. Подружки гладили ее по голове.
– Это где-то внутри, – стонала она, – у меня что-то жуткое внутри, сделайте что-нибудь, не оставляйте меня здесь!
Встревоженные мальчишки стояли в стороне. У меня вдруг пропала вся злость на них, на этих детей с добрыми лицами. Это они должны были злиться на нас за то, что мы их сюда привезли, и за страдания, которые мы им причиняем.
Подъехал второй автобус, врач осмотрел девочку, сказал, что это, похоже, гинекологическая проблема, вроде перекрута яичника, и нужно ехать в больницу. Мы попытались вызвать скорую помощь, но безуспешно. Я побежал в офис железнодорожной станции в нескольких сотнях метров от площади, и закричал, чтобы вызвали скорую – у нас больная. Я стоял там, пока они не позвонили в Красный Крест. До прибытия скорой помощи я успел два или три раза сбегать на площадь и вернуться. Наконец медики прибыли, уложили девочку на носилки и погрузили в машину. Врач и учительница поехали с ней, я на ломаном польском попросил фельдшера позаботиться о пациентке. Я так хотел, чтобы все закончилось для нее хорошо. Мне было ужасно стыдно, что я не замечал ее боли, ее мучений, а только говорил и не слушал. Мне захотелось обойти всех ее друзей, которые остались возле железнодорожных путей, и попросить у них прощения.
– Попейте воды, отдохните немного, – сказал по-английски польский водитель, когда я вернулся в автобус. – Выглядите вы ужасно.
В Кракове, вечером накануне поездки в Аушвиц, когда ребята уже разошлись по номерам, в отель явилась большая группа хасидов в широкополых шляпах и длинных сюртуках. Когда всем выдали ключи от номеров, один из них, рыжебородый, с добрыми глазами и пигментными пятнами на руках, попросил у бармена колу и одноразовый стакан и сел возле меня.
– Из Израиля, верно? – спросил он, благословив свое питье. – И что же еврей здесь делает?
Я объяснил и поинтересовался, что он сам здесь делает.
– Мы приехали на могилу ребе Элимелеха из Лиженска, – ответил он. – Я бываю здесь раз в год. Ребе обещал, что тот, кто посетит его могилу, не покинет этот мир без покаяния, но я на всякий случай приезжаю каждый год.
Все хасиды, хоть и устали после перелета, пребывали в отличном настроении. Как они были не похожи на школьников-экскурсантов, нацеплявших на лицо маску скорби, едва сойдя с трапа!
– А что вы там делаете? – поинтересовался я.
– Молимся в синагоге ребе. Молимся возле его могилы, пьем, танцуем, едим. Там, слава Богу, все для нас устроено. Те, кто настроен особенно серьезно, проводят там шаббат. По дороге мы останавливаемся и у могил других ребе, в Шинове – у Йехезкеля-Шраги Хальберштама, в Ропшицах – у Нафтали. Евреи со всего мира приезжают к ребе Элимелеху. Мне странно видеть еврея, который ничего о нем не слышал.
– А в концлагеря вы не ездите? – спросил я.
– Нет. Зачем? – ответил хасид, и лицо его стало серьезным. – Что мы забыли в этих гнусных местах? Мы живем свою жизнь. Взыскуем святости и избегаем скверны. Тора и соблюдение заповедей – вот смысл нашего существования. А здесь когда-то очень почитали Тору и заповеди, и, слава Богу, сегодня мы продолжаем традицию.
– Но все закончилось, – сказал я. – Теперь здесь осталась только смерть.
– Неправда, – возразил он. – Здесь были великие ребе и великие иешивы, и синагоги, и святая жизнь евреев во множестве поколений. Неужели вы думаете, что все это утрачено? Все это здесь, и вот здесь, – он указал пальцем на свой висок. – И мы продолжаем радоваться их добродетелям и возвращаем сюда Тору, осушаем болота и вливаем живую воду. И благодаря этому наши молитвы услышаны. И наши сыновья приезжают с нами. Вы должны понимать, что это значит. Вы ведь понимаете, дружище. – И он наклонился ко мне: – Когда немцы, да будут прокляты их имена, пришли к могиле ребе Элимелеха из Лиженска, они открыли ее. Им хотелось осквернить эту могилу, потому что они понимали, что там похоронен важный еврей. Но когда они сломали надгробную плиту и выкопали тело, то увидели, что оно не тронуто тлением и выглядит ребе как при жизни, хотя умер сто пятьдесят лет назад. Немцы так испугались, что сбежали, и все евреи городка были спасены, – восторженно заключил хасид и попросил еще колы.
Я тут же проверил по мобильнику на сайте Яд Вашем.
– Чушь, – сказал я ему. – То, что вы только что рассказали, – чушь. Там было гетто, и юденрат, и принудительный труд, и казни, и в итоге всех отправили в Белжец. Может, вам стоит туда съездить, потому что там все они похоронены, ваши евреи.
Радость исчезла с его лица, хасид взял свой чемодан и встал, собираясь присоединиться к друзьям.
– Не знаю, где вы это вычитали, но это неправда, – сказал он сердито. – Благодаря праведному ребе Элимелеху в Лиженске во время войны не умер ни один еврей. Знаете что? Может, еретики, ну, те, кого вы называете просвещенными, – возможно, они получили свое наказание. А теперь спокойной ночи, друг мой. Может, как-нибудь съездите с нами и поймете, о чем я говорю. Собственными глазами увидите настоящее еврейское счастье.
На следующий день в Аушвице я увидел их в первый раз. Не мысленным взором, читая книгу, не в компьютерной игре, а наяву. «Здесь останавливались вагоны», – объяснил я и услышал, как прибывает поезд, как открываются вагоны, увидел прожекторы, ощутил панику, где мальчик, где чемодан, пока еще живы. Где мы? Куда нам сейчас? Я стоял перед группой и молчал. Я чувствовал их испуганную суету вокруг себя. Экскурсия подождет. Я был сыт по горло выдумками, идеологией, извращенным любопытством. Я пытался расслышать, что они говорят. Береги ребенка. Нет, возьми его с собой, он очень хочет пить. Когда они дадут нам попить? Дети идут с матерями. Увидимся позже. Прикоснись ко мне – я хочу это запомнить. Где мои жена и ребенок? Стой прямо, тут вопросов не задают. Кто вы, как давно вы здесь? Когда же они дадут ребенку попить. И поесть. Встань. Пошел. Заткнись.
– Держите его, – сказал один из мальчиков, стоявших рядом со мной. – Хватайте, он сейчас упадет.
На несколько секунд я потерял сознание, не знаю точно на сколько. Очнулся с мокрым лицом. Наверху было небо, то самое, чужое. Я попытался встать, и мир взорвался.
