Назавтра, когда мы закончили посещение Аушвица, на выезде из концлагеря школьники махали израильскими флагами, во все горло вопили песню «Народ Израиля жив» и плясали с разукрашенным свитком Торы, который обнимали и передавали из рук в руки. В краткую минуту затишья я подошел к их директору и прошептал:
– Здесь наш народ похоронен, не стоит плясать.
– Мы живы, – ответил он, – и наша Тора жива, и мы возвратились землю предков, и поэтому мы танцуем, восславляя благодать, которую Господь даровал нам. В конечном итоге мы победили. Можете спорить со мной сколько угодно, это вам не поможет, приятель. В этом наша вера. В ней нет места отчаянию. Мы – будущее и надежда. Присоединяйтесь. Пошли плясать с нами.
Так сказал мне директор и вернулся в бурный хоровод.
Мне пришлось срочно слетать в Израиль по просьбе Руфи. Идо отказывался ходить в детский сад. Какие-то мальчишки там его обижали. Он почти неделю просидел дома. Руфь обратилась к воспитательнице, но это не помогло. Мальчишки все равно умудрялись поймать Идо в каком-нибудь дальнем углу и поколотить. Воспитательница их убеждала и стращала, но в конце концов сдалась. Закончив тур, я сразу же сел в самолет. Прилетел рано утром, как раз когда Идо собирался в сад.
Руфь пыталась его одеть, а он стоял с потухшим взглядом, жалкий и униженный. Видеть таким своего ребенка было страшно. Я привез Идо из Варшавы маленький подарок, но сын на него даже не взглянул.
– Сегодня утром я пойду с тобой, и мы эту проблему решим, – сказал я.
Идо медленно и с большим нежеланием оделся. Он не коротышка и не такой уж слабак, но не умеет давать сдачи, и мальчишки этим воспользовались. Мне это знакомо. Я сам был таким же, но с годами понял: чтобы завоевать положение в обществе, человек должен быть способен на убийство.
Воспитательница была удивлена, увидев меня, – там я редкий гость. «Папа пришел с тобой, как здорово!» – сказала она Идо. Тот крепко держал меня за руку, глядел в пол и отказывался от меня отходить.
– Можно с вами поговорить минутку наедине? – спросил я.
Воспитательница ответила, что сейчас неподходящее время – все приводят детей, и нужно их встречать.
– И все-таки поговорить нам придется, – возразил я. – Идо здесь бьют. Он не хочет ходить в сад.
Я очень устал от полета, а вокруг стоял утренний кавардак. Во всех мальчишках я видел врагов, а в девчонках – их сообщниц. Мы стояли в стороне, воспитательница была занята другими детьми. Я попросил Идо показать мне, кто его бьет. Он махнул, чтобы я наклонился, прошептал на ухо три имени и указал на их обладателей. Мальчишки были веселыми, нормальные детки поутру, и совесть их, похоже, не мучила. Один из них отбежал от матери, и я пошел с ней поговорить. Спросил, знает ли она, что ее сын бьет моего.
– Что это значит? – спросила она изумленно. – С каких пор такое говорят при детях?
Она позвала воспитательницу.
– Пожалуйста, – сказала та, – давайте я сама с этим разберусь, так не делается.
Сад был враждебной территорией, местом издевательств. Идо показал мне скрытый угол за матрасами, где обидчики ловят его и топчут ногами, и место во дворе, где они бьют его по голове и заставляют есть песок. Я навис над этим мальчишкой – тут он, кажется, наконец-то испугался – и прокричал: «Не смей трогать моего сына!» – Его мать заголосила, раскудахталась, как дикая индюшка, но мне было наплевать. Вокруг нас собрался, галдя, весь детский сад. Я не знал этих родителей, зато они теперь все узнали, кто я такой. Я еще долго сидел с Идо, пока все не улеглось и он не согласился меня отпустить. Только силой можно противостоять силе, и всегда нужно быть готовым убивать.
Руфь не пошла на работу и дожидалась меня дома.
– Я все уладил, – сказал я ей, когда вернулся. – Больше они его пальцем не тронут.
Я решил воспользоваться поездкой в Израиль, чтобы встретиться с выжившими в Холокосте. Я искал выживших повсюду – в поездках их сильно недоставало. У меня был полученный от вас список наиболее подходящих кандидатов, и с согласия экскурсионного отдела я стал их обзванивать, чтобы назначить встречу. Один из них, как оказалось, скончался. Детский голос сообщил мне, что дедушка умер. Мальчику достался его смартфон. Я попросил прощения за беспокойство. Из всех остальных мне удалось без проволочек договориться только с одним человеком, жителем Тель-Авива. По телефону голос его звучал бодро, и он был готов пообщаться.
Мне открыл дверь загорелый спортивный старик, хорошо одетый, у его ног вертелась крохотная собачонка. Здорово! Я преисполнился радужных надежд. Ухоженная женщина вышла к нам, вежливо поздоровалась и тут же исчезла в одной из комнат. Квартира была приятная, солнечная. В ожидании рассказа я сел напротив старика.
– Значит, вы из Яд Вашем, – сказал он.
– Совершенно верно, – подтвердил я.
– Забавно, что мы снова так вот встречаемся, – сказал старик. В его речи слышался намек на европейский акцент.
– Не уверен, что мы встречались, – сказал я.
– Я встречался не с вами, а с вашим предшественником, – сказал он. – Больше пятидесяти лет назад. Тогда я был еще молодой. После встречи с ним и нескольких других неприятных событий я и уехал из страны. Вернулся сюда всего несколько месяцев назад. Я снова женился, и жена захотела жить в Израиле. Думаю, сейчас вы мне уже не причините боли. Поэтому я и согласился поговорить. Мне очень захотелось снова с вами встретиться.
«С чего бы нам причинять ему боль?» – подумал я, все еще надеясь на рассказ. Я представился и начал объяснять цель своего визита. Старик жестом показал, что, мол, ни к чему – в манере человека, привыкшего приказывать. Его здоровый моложавый вид оказался обманчив – взгляд у моего собеседника был полон застарелой злобы.
– Я прекрасно жил здесь, в Израиле. У меня родилось двое детей. Мне удалось забыть то, что произошло там. А потом люди указали на меня на улице – я зашел в кафе пообедать, и они сказали, что я капо. Что я преступник. За меня взялась полиция, пошли допросы. А вы полиции помогли. Люди прослышали об этом. Вы напечатали это в газете. Мне пришлось покинуть страну. Из-за вас я целую вечность прожил в изгнании. Думал, сегодня вы придете и извинитесь, но никакого раскаяния я на вашем лице не вижу.
Я сказал, что звучит все это чрезвычайно прискорбно, но факты мне не известны.
– Факты в том, – вскипел он, – что мне было двадцать лет, и меня послали копать туннели в Гросс-Розен. Мы рыли землю руками. Меня назначили ответственным за барак, потому что я был сильным и не сломался. Вокруг люди мерли как мухи. Месяц-два в туннеле – и привет. Но в нашем бараке дела шли немного лучше, потому что была дисциплина, мы много работали, и еды удавалось получать больше. Лишняя четвертушка картофелины в день могла спасти человека. Мы заступали на смену до рассвета, стояли на перекличке прямо и не давали им повода нас бить, хотя иногда и это случалось. Было несколько лентяев – они не желали вставать по утрам, не желали работать, создавали разные проблемы, подставляли нас всех. А я только и старался тянуть время, доставать хоть какую-то добавку к пайкам, держаться худо-бедно, пока все не закончится. Я, знаете ли, и сам там не прохлаждался. Всю мою семью убили. Когда нас освободили, я весил тридцать пять кило – половина того, сколько я вешу сегодня. Но я держался. Тех, кто нарушал дисциплину и подвергал опасности нас всех, мне приходилось сурово наказывать. И бить. И еды давать меньше. Это была не Швейцария, господин хороший, это был ад. Уж простите, что не сгинул, потому что был сильным. Благодаря своей силе я и смог потом вернуться к нормальной жизни, есть, спать с женщинами, ходить в кино, зарабатывать деньги. Смог делать все, что делают свободные люди. А эти подошли ко мне на улице и ткнули в меня пальцем. А вы доложили полиции, что я был негодяй, капо, что я сотрудничал с немцами. Вы мне скажите, был хоть один еврей, который не сотрудничал? Юденраты?
[6] Стукачи? Зондеры? Они не сотрудничали с немцами? Почему с ними вы ничего не делаете? Я всего лишь взял на себя ответственность. Мог бы заботиться только о себе и о собственном брюхе – а знаете, скольких людей я спас?
