Присел на камешек, хлебнул горькую, залил жар в груди ледяной водой из ведра, да и говорит:
– Сегодня Каспа сбивает ведьму со следа, обмывает в Катуни покойника.
А в этой Каспе, деревне, три километра вверх по течению, – у всех поголовно сифилис, причем наследственный.
Федька выпрыгнул из воды как ошпаренный:
– Сам видел?
– Видел… приготовления, – отвечал мужик, грея душу политурой.
– Окропи меня иссопом, убели белее снега… – забормотал Федька и, в чем его мать родила, стал рассчитывать гидрологическим способом время, скорость реки, расстояние до Каспы… Успел или не успел? Угодил или нет в воды ритуального омовения?
– Знаешь, чего я боялся больше всего? – он потом признавался. – Вернись я домой сифилитиком, ты бы в жизни не поверила в мою невинную версию!
– Конечно, я бы решила, что ты переспал с телеуткой… Вернее, с теленгиткой…
– Не смей путать теленгитку с телеуткой! – вскричал тут Федор. – Это большое оскорбление для них обеих. Телеутка – это ТЕЛЕУТКА. А теленгитка – это ТЕЛЕНГИТКА!
Не понимает, что я давно ощущаю себя человеком не от мира сего! Кстати, на снимке головного мозга у меня обнаружилась какая-то странная картина. Соня показывала и травматологу, и нейрохирургу, оба в один голос:
– У вашей дочери, – говорят, – открылся сознательный доступ к таким частям мозга, которого люди обычно не имеют. Префронтальная кора, ответственная за мыслительные функции, недоразвита. А вот лобные доли, распознающие бессмысленные поступки, в результате травмы оказались увеличены, умеренно деформированы и просветлены, при этом гипоталамус вырабатывает усиленную дозу эндорфина, дофамина и серотонина. Поэтому на снимке мы видим психотип восторженного холерика, оторванного от жизни, зависшего между небом и землей!
В свете возникшей аномалии я пыталась разрешить проблемы всего человечества. Мне казалось, мир катится к лучшему – и это на фоне оскудения всего и всея! Мир барахтался в моей любви. Буйный восторг беспричинный разгорался с годами, ну прямо грудь не выдерживала, ей-богу! Проснешься утром и дуреешь от нахлынувшей радости. Что бы жизнь ни преподносила, я приветствовала, я наслаждалась ее дарами.
Кроме того, обнаружилось, что моя зрительная кора в момент удара о карусель закоротила с той частью мозга, которая производит математические вычисления. Отныне меня зачаровывали самые простые вещи, например капли дождя в луже. Я вдруг увидела, что во время дождя обычная лужа на дороге превращается в сложный зыбучий узор, один наплывает на другой, его перекрывает третий, создавая божественные фракталы – вроде снежинок или звезд.
И так повсюду – в морских волнах, листве, траве, дуновении ветра, в далеком телодвижении, – все было только вибрацией, рисующей осколки орнаментов. Все представало немного призрачным и прозрачным, изображения слегка двоились, а то и троились, что мне как раз пришлось по душе: меня давно удивляло, отчего мы так четко нарисованы в пространстве, это казалось профанацией.
Сонечка не успокоилась и записала меня к психиатру.
Я пришла на прием и без обиняков спросила:
– Это сумасшествие?
– …Но самая лучшая из всех возможных форм, – ответил он.
– Я хочу донести до тебя очень важную мысль, чтобы еще один человек ее имел в голове, а не только я, – говорил Флавий, стоя на холме над обмелевшим прудиком, заросшим листьями кувшинок. – Вот шекспировский Отелло – это же полнейший мудак. Его надуманные монологи, ужимки, вытаращенные глаза – все такое ничтожное, муха, раздутая до слона! И король Лир то же самое! С той и другой ролью справится только актер, который бы с серьезным видом все это нес, а сам лично не был бы задействован в этой дребедени.
– То есть ты! – говорю я.
– Да! Я понял – как небо открылось, – гуляя в Сокольниках: я могу быть Фальстафом, Ричардом, Скупым Рыцарем, Гамлета я играю как никто. Я никогда не был ревнив, но я такой Отелло, каких нет и не будет! Он “душит” Дездемону, а его душит смех! То же – и в писательстве: о жизни, о любви, о смерти должна идти речь, только о вечном, больше ни о чем! А иллюстрировать дикими какими-то сценами, безумными. Моя рожа. Или наши с тобой.
Однажды Флавию позвонили и сказали, что к нему с предложением собирается обратиться знаменитый продюсер Бекмамбетов.
– Я даже стал скорее бежать отовсюду домой, – говорил Флавий. – И когда приходил, спрашивал у мамы: “Бекмамбетов не звонил?”
– Ты знаешь, – сказал он мне через несколько месяцев, – я уже начал волноваться: все-таки богатый человек. Вдруг телохранители зазевались, или какой-то завистник… Прямо хочется позвонить и спросить – все ли с ним в порядке?
Но когда он совсем отчаялся и решил махнуть на кинематограф рукой, вдруг позвонили с “Мосфильма”! Его бросило в жар, подумал, там крышу всей студии снес его синопсис.
А они спрашивают:
– Вы не хотели бы сняться в массовке “похороны Гоголя”?
Флавий был разочарован, но взял себя в руки и ответил, что придет, причем не один, а с партнершей.
Взволнованные предстоящей церемонией прощания, мы ехали на студию в троллейбусе, как вдруг на Бережковской набережной, с трудом взобравшись по ступенькам, вошел и прямо напротив нас грузно опустился на сиденье Илья Матвеич Золотник.
О, как она тянется, тонкая нить, прошивая тьму времен, не позволяющая нам исчезнуть в полосе неразличимости, напрочь позабыв друг о друге. Куда легче было бы разминуться, зазеваться или заглядеться на что-нибудь, попросту не узнать в сильно постаревшем человеке давнего соседа по квартире!
Что нам пытаются сказать этой магией совпадений, какую посылают весть из той неведомой точки мироздания, где вершатся судьбы, если, несмотря на метаморфозы и хитросплетения орбит, в 34-м троллейбусе, идущем от Киевского вокзала на “Мосфильм”, я снова повстречала Илью Матвеича.
За время, что мы не виделись, он изрядно обветшал, вместо пиджака на нем обосновалась меховая душегрейка с растянутыми вязаными рукавами, даже заплатки на локтях он проносил до дыр, на трикотажные штаны нельзя было смотреть без слез, дырявые носы матерчатых туфель обнажали большие пальцы ног с отполированными до блеска крупными круглыми ногтями.
Но это не всё. В руках Илья Матвеич держал темно-коричневого медведя, почти что черного, траченного молью, в котором я узнала старого друга Золотника, до боли знакомого по моей прошлой жизни в доме на Николоямской, подаренного бабушкой Илье Матвеичу на день рождения в Евпатории, хотя она подарила и верблюда, но верблюд подевался куда-то, а медведя, Илья Матвеич рассказывал Сонечке на кухне, поджаривая свою знаменитую картошку, пытался забрать себе во время войны один фашист, когда они вошли в Евпаторию…
Я не говорила? Не только за мольбертом – и на коммунальной кухне, завешанной простынями с пододеяльниками, пропахшей кипяченым бельем и гречкой с котлетами, было у Золотника тайное могущество: Илья Матвеич практически без масла жарил потрясающе вкусную картошку! Это происходило редко и, как правило, в новогоднюю ночь, но такие ломтики – хрустящие снаружи, мягкие и сочные внутри – я больше никогда нигде не ела.
