Заезжала к Амалии – бедная сестра валилась с ног.
Ее муж, пожилой, больной и малоприятный старик, стал ей и мужем, и сыном, и братом, и всю свою нерастраченную любовь и нежность Амалия отдавала ему.
Раз в месяц Анна по-прежнему ездила на Раковицкое кладбище:
Мальчик, мама, Эстер… Самые любимые люди. Она прощалась с ними, своими любимыми, гладила их фотографии и медленно брела к воротам кладбища.
Марек звонил раз в неделю. Рассказывал новости, выспрашивал ее.
Она отвечала одно и то же:
– Ну какие у меня новости? Выкопала луковицы георгинов. Подрезала сирень. Прикрыла от мороза розы. Купила новое зеркало в ванную. Или домашние тапочки? О чем ты, Марек? Поверь, мне совершенно не о чем тебе рассказывать! Жизнь моя однообразна и похожа на День сурка. Хорошо это или плохо, ей-богу, не знаю. Ну нет, наверное, хорошо. Ну все, все, рассказывай, что у тебя!
Он рассказывал всегда в мельчайших подробностях. Спрашивал у нее совета, искал утешения.
И все получал – и советы, и утешения. Как всегда.
И она чувствовала, что ему становилось легче.
Эта традиция – совместный отдых раз в год – возникла лет десять назад. Предложение последовало от него:
– Встречаемся в Европе, в хорошем спа-отеле или санатории, я беру машину, и мы путешествуем. Заодно ты лечишь ногу и все остальное. В общем, разбавляем скучные процедуры приключениями. И болтаем, болтаем! Ну как всегда! Как тебе? По-моему, я гениален!
– Вне всяких сомнений, – смеялась Анна. – Вот только вопрос – а как твоя жена отнесется к этому плану? Как думаешь, ей понравится?
– Шира в курсе, – коротко бросил он. – Я ей рассказал, и она, представь, это одобрила! Анна, Шира громкая, взрывная, несдержанная, но, поверь, женщина она добрая и хорошая!
– Марек, я понимаю, что Шира ко мне не ревнует – какая ревность к старухе на костыле. И все-таки мне кажется, что это ей будет не очень приятно. Ну, как любой женщине, понимаешь?
Но снова и снова он с упрямой горячностью убеждал ее, что она не права: Шира – умница, «и вообще, она возмущается, что ты так и не побывала у нас в гостях».
Нет, в дом Ширы она не собиралась. Да и путешествие было неблизким и не та это страна, чтобы сидеть на месте – там надо ездить, путешествовать, впитывать.
В стране, где каждый камень и каждая тропка что-то да значат.
Через несколько дней она согласилась:
– Ну ладно, Марек. Давай попробуем. Мне и вправду хорошо бы принять какие-нибудь процедуры. А одна я не рискну, ты это знаешь.
За эти годы они объездили всю Европу – Чехию, Германию, Францию, Румынию, Австрию, Швейцарию, Италию и Словакию. А вот душой прикипели к Словакии: и старинный отель, стоящий на термальных источниках, был прекрасен, и комплекс процедур, и обслуживание. Были уже знакомые врачи, которым не надо рассказывать про свои проблемы, знакомые медсестры, официанты, обслуга – здесь им всегда были рады. И до ее любимого Кракова рукой подать, каких-то триста с небольшим километров. Хочешь – автобус, а можно и поездом. Впрочем, в Европе все близко.
Признаться, она ждала этих поездок. Очень ждала, потому что не переставала скучать по нему все эти годы.
* * *
Марек уехал, и только потом Анна узнала, что ее бывший свекор, муж Эстер и отец Марека, развелся с Эстер, когда та находилась в больнице. Развод состоялся на основании справок о ее душевном недуге.
Разведясь, пан Ванькович, недолго думая, переписал на себя все имущество. Спустя три месяца он женился, и в квартиру Эстер заселилась молодая, полноватая и румяная девушка по имени Марыля, отныне его законная жена.
Его можно было бы понять при одном условии – если бы сделано это было по-человечески: с согласия жены, с уведомлением сына, со справедливым разделом имущества. Но нет, все сделано было по-тихому, втайне, гнусно и мерзко.
Да, пан Ванькович не был счастлив с Эстер. Приноравливался как мог, терпел ее депрессии, смену настроения. Знал, что она его не любила. Но он же старался – много работал, искал хороших врачей, возил ее на консультации! Он делал все что мог. Пока любил ее. А потом разлюбил и зажил своей жизнью – кто может его осудить? Кто был в его ситуации, кто столько терпел? Да, ее, бедную, ему было ужасно жаль. Сначала жаль, а потом… Потом все надоело и стало жалко себя.
Последней каплей был внук, этот уродец. Брррр! Даже не хочется называть его внуком, а она, эта чокнутая, всей душой его полюбила! Как она умилялась над ним! Как была готова на все! Сколько денег вложила в это чудовище! А ведь всем было ясно – никогда. Никогда и ни за какие деньги он не сможет стать человеком.
У пана Ваньковича была только брезгливость. Ах да, еще обида, страшная обида! Почему у его сына, красавца и умницы, родилось такое? За что?
Он не смог побороть брезгливость и недоумение. Не смог, не захотел, как угодно. Он испытывал только чувство стыда. Да, ему было стыдно – перед знакомыми, перед соседями. За что ему столько: сначала чокнутая жена, потом калека-внук? Разве он заслужил?
Тогда он окончательно отдалился от них – от жены, от сына. Пусть умиляются без него, для него это слишком. В конце концов, его жизнь тоже к закату. Имеет он право? Имеет. И пусть кто-нибудь возразит.
А сына он не обидел – сделал все что мог: дал образование, помогал деньгами, устроил на хорошую работу. А потом он, паршивец, уехал. Это его решение, да. Голос крови? Смешно! Марек наполовину поляк, родился здесь, в Польше. Учился, женился, имеет друзей. Куда он рванул, этот чокнутый? В пустыню, в постоянную войну, в немыслимую жару? Ну и черт с ним, пусть поднимается сам! Он сильный и умный, справится. А его отец немного поживет для себя – что там осталось?
И совесть пана Ваньковича не мучила.
Из последней больницы Эстер забирала Анна. Тогда, слава богу, была долгая ремиссия. Похожая на тень, существующая где-то между землей и небом, Эстер тихо лежала в комнате Мальчика и смотрела в окно.
Всегда малоежка, есть почти перестала, Анна с трудом скармливала ей ложку каши или бульона. Эстер уходила и понимала это сама. Медленно уходила, спокойно.
И кажется, ей было совсем не сложно покидать этот мир – мир, в котором она так много страдала.
Она почти замолчала, и Анна ее не мучила. Иногда читала ей Чехова или ставила пластинку любимого Брамса. Сидела рядом и держала ее за тонкую, полупрозрачную руку.
Анна настаивала на враче, но Эстер отказалась:
– Хватит меня мучить, Аннушка. Я устала. Устала жить. Если это можно назвать жизнью… У меня к тебе два разговора, вернее, две просьбы. Первая – хочу лежать вместе с Мальчиком.
Кивнув, Анна погладила ее по руке.
– И вторая… – Она замолчала. Было видно, что каждый жест и движение ей давались с трудом, сухие, побелевшие губы едва выталкивали слова. – Анна, вот ключ и бумаги. – Эстер достала из-под подушки тонкую синюю папку. – Это ключ от банковской ячейки и доверенность на тебя. Я всегда хорошо понимала, что мой муж… – Эстер усмехнулась. – Черт с ним, не будем о нем. В общем, я все собрала и положила туда, в хранилище. Чтобы это досталось вам, а не его новой жене, – снова усмехнулась она. – Это вам, тебе и Мареку. Это мое, я никого не ограбила. В общем, заберете и решите, как поделить. Несложные просьбы, да, Аннушка? И еще! – Эстер тихо вздохнула. – Когда это произойдет… ждать недолго, ты понимаешь, Мареку не говори, хорошо? Что его беспокоить? Пусть он обустраивается, налаживает жизнь. Зачем лететь четыре часа? Чтобы посмотреть на мертвую мать? То еще зрелище. Сделаешь, Анна? Справишься? Прости, что перекладываю все на тебя. И еще… спасибо тебе. За все, дорогая.
