Со смертью Домициана началась славная эпоха расцвета империи, когда не убивали практически никого; но расцвет империи был исключением из общего правила. На протяжении большей части своего существования имперская система снизу доверху была пропитана кровью. Каждый, кто хотел быть частью этой системы – придворный, сенатор, магистрат – рисковал быть убитым. Те, кто был её частью с рождения, представляли, пожалуй, самую большую опасность и при этом сами находились в большой опасности. И об этих убийствах нам известно больше всего, потому что в них были вовлечены люди, судьбы которых заботили античных историков больше, чем чьи бы то ни было. Родные и близкие, предки и коллеги тех, кто написал книги, на основе которых мы сегодня пытаемся интерпретировать римскую историю. Неудивительно, что и историкам кажется, будто эти люди были важнее всех остальных. И поэтому важно как можно чаще напоминать, что это вовсе не так.
IX
Убийство по приговору суда
Жертвами имперской системы становились не только люди, бывшие её частью; она прошлась и по множеству незаметных людей, существовавших за её пределами. Об их жизнях обычно вспоминают в последнюю очередь. Это жизни тех, кого государство казнило каждый день и на каждом углу или приносило в жертву высшим силам. Этим смертям нет числа, это целое море страданий, о которых чаще всего просто молчали – потому что они считались законными, оправданными, да и просто ничего не значащими.
Пасифая
На вилле Соллертиана в Эль-Джеме, Тунис, была найдена потрясающая – в смысле, приводящая в ужас – мозаика, изображающая человека, которого раздирают леопарды. У него связаны руки, его держит какой-то стражник и каким-то образом, хоть он и сделан из расколотых камешков, ему удаётся излучать жуткий страх перед леопардом, в буквальном смысле пожирающим его лицо. Земля под ним забрызгана кровью. Эта мозаика производит очень сильное впечатление; глядя на неё, по-настоящему ощущаешь боль и страдания изображённого. Понятия на имею, как кому-то могло прийти в голову украсить пол своего дома столь жуткой вещью. Схожие чувства вызывает у меня и другая мозаика, обнаруженная на вилле Силин в Ливии. На ней изображён узник, которого стражники поставили на колени перед огромным разъярённым быком. А рядом ходят на руках какие-то акробаты. Эти римляне были маньяками.
Убивать преступников гораздо легче и экономичнее, чем держать их за решёткой или исправлять, поэтому в большинстве культур существовала смертная казнь. К тому же, с точки зрения здравого смысла, угроза убийством – верный способ удержать человека от совершения преступления. На самом деле это не так, но нам кажется, что так должно быть. По большому счёту, это месть государства преступнику. Смертная казнь не оставляет человеку второго шанса: оплошал – умер. Никакого исправления, никакого отбывания срока с возможностью после освобождения снова попытаться стать хорошим гражданином. Из современных западных государств только Америка не отказалась от смертной казни – несмотря на давление со стороны остального западного мира – потому что американцы убеждены: некоторые преступления настолько ужасны, что совершающие их люди утрачивают право на жизнь. Впрочем, даже здесь подразумевается, что у каждого изначально есть право на жизнь. Римляне с этим поспорили бы; в их культуре право на жизнь признавалось только за людьми, у которых были fama и dignitas. Смысл этого права, собственно, и состоял в защите престижа и достоинства. Писатель по имени Авл Геллий прямо утверждал, что единственный смысл наказания – сохранить достоинство жертвы
[253]. Из этого следует, что защищать тех, кто не мог похвастаться престижем и достоинством, не было никакого смысла.
Римской версией американского отказа от права на жизнь был переход в категорию infames. В Риме infamia была юридическим понятием. К infames причисляли граждан, действия которых с точки зрения римского общества были настолько возмутительными, что приравнивались к отречению от права на участие в государственной жизни. Некоторые люди считались infames из-за их рода занятий: проститутки, сутенёры, гладиаторы и их тренеры, трактирщики и актёры. Другие становились infames, совершив преступление. За некоторые проступки, к примеру, за прелюбодеяние, infamia была единственным наказанием; в других случаях она становилась лишь первым шагом на пути к ужасной публичной казни. Порабощённые люди, разумеется, были infames по определению. Они, по сути, считались уже мёртвыми
[254]. Концепция infamia поражает современного читателя. Мысль о том, что суд может прямо заявить людям, что для государства они ничего не значат, кажется нам просто дикой. Infamia выводила человека за рамки правовой системы: он не имел права подать на кого-либо в суд и даже не мог составить официальное завещание. Если вы принадлежали к числу infames и кто-то пытался убить вас – дело было плохо: вы знали, что закон вас не защитит. По сути, закон прямым текстом советовал вам не тратить его время. Может, вам это кажется варварством, но на самом деле это была похвальная честность.
Римлянам показалась бы очень странным и то, что на современном Западе в тех случаях, когда убить человека для блага государства совершенно необходимо, это стараются делать быстро и чисто. Неужели, изумлялись бы римляне, кто-то хочет, чтобы преступник умер легко? Он причинил страдание, значит, он и сам должен страдать! Римляне хотели, чтобы эти люди страдали – и страдали прилюдно. Они хотели, чтобы каждый зарубил на носу: всё, на что может рассчитывать преступник – страшное унижение, мучительная боль и, в конце концов, смерть. Это было важно, потому что сама по себе смерть в римском мире не считалась достаточным наказанием. Порабощённые люди и прочие infames с точки зрения общества были уже мертвы; в их случае настоящая смерть была лишь формальностью. Важнее всего были страдания. А уж римляне знали, как заставить людей страдать.
Какая казнь в первую очередь ассоциируется у людей с римлянами? Разумеется, распятие. Распятие было одновременно и пыткой, и казнью – нарочито унизительной, мучительной и наглядной. Именно поэтому она так нравилась римлянам; но придумали её не они. Греки время от времени распинали людей, но они ненавидели это делать. В V веке до н. э. Александр Великий мог казнить таким образом тех, кто сильно его разозлил, например, жителей города, который отказывался сдаваться. Карфагеняне и персы тоже не прочь были кого-нибудь распять. Но распятие не ассоциируется у нас с этими народами; оно ассоциируется у нас с римлянами, потому что никто кроме них не распинал людей в поистине промышленных масштабах.
В римском мире распятие считалось наказанием для полных ничтожеств. Рабов, иностранцев и им подобных. Людей, жизнь которых и так ничего не стоила. Это была не просто казнь, а плевок в лицо жертве и ужасное предостережение всем, кто вздумает совершить что-то очень плохое – например, заняться разбоем или принять христианство. Интересно, что, начиная со второго века н. э., количество людей, которые могли быть распяты, возросло, потому что население империи было разделено на две большие категории: honestiores и humiliores – «благородных» и «неблагородных». К категории honestiores относились землевладельцы и политики, исполненные достоинства. К категории humiliores – люди, лишённые достоинства и престижа, арендаторы, постепенно превратившиеся в пожизненных infames. Это означало, что теперь их тоже могли распять, даже если они у них было римское гражданство и приличная профессия – например, они пекли хлеб. В общем, здорово.
