На мой взгляд, важно не забывать, что первые двенадцать римских императоров, из которых хорошими или успешными можно счесть от силы трёх, в общей сложности правили всего 123 года. Юный Октавиан был объявлен Августом и принцепсом 16 января 27 года до н. э. а Домициана зарезали в его собственной спальне 18 сентября 96 года н. э. Сто двадцать три года – это примерно четыре поколения. Отцы тех, кто стал свидетелями гибели Домициана, выросли при Тиберии. Это не такой уж большой исторический промежуток. О начальном периоде истории императорского Рима мы знаем больше, чем о последующих. Именно тогда императоры пытались понять, что вообще значит быть императором и как справляться с этой работой, решая запутанные и разнородные проблемы сената (который пёкся о собственных чести и величии), армии, римского народа, семьи, провинций, чиновников, жрецов, сопредельных народов и, конечно, богов. И большинству императоров справляться не удавалось. Они просто не в состоянии были жонглировать всеми этими мячами одновременно, и я их прекрасно понимаю; но, увы, они слишком часто прибегали к убийствам и пыткам, чтобы захватить и сохранить власть, а это просто не круто.
Последний совет кровожадному римскому тирану – считать, что жизни сенаторов и магистратов ничуть не ценнее жизней всей остальных людей. Так называемые «хорошие» императоры, такие как Веспасиан, Марк Аврелий и Траян, понимали, что в римском мире жизни одних людей значат больше, чем жизни других. На вершине этой пирамиды были сами императоры, за ними шли консулы и бывшие консулы, затем остальные магистраты (правда, трибуны лишились былой значимости), затем все прочие сенаторы, потом – их дети, потом – всадники, потом – остальные люди, но чуть ниже – так называемые infames и, наконец, рабы. Ценность рабов, как и животных, определялась только их стоимостью. Рабы и infames были лишены доброго имени (fama) и репутации, которая и придавала жизни значимость. В категорию infames входили представители профессий, считавшихся постыдными: проститутки, актёры или, к примеру, трактирщики. А вот у магистратов, сенаторов и их детей были и репутация, и доброе имя; у них было то, что именовалось dignitas – честь, достоинство, добродетель – и поэтому их жизнь действительно что-то значила, и обращаться с ними следовало осторожно. Жизнь как таковая не имела для римлян особой ценности (мы ещё поговорим об убийстве с точки зрения лиц, лишённых fama и dignitas, в главе IX). Римское государство не защищало жизнь как таковую и не признавало личного права на неё ни за одним человеком. Но культурные нормы римской элиты оберегали dignitas – своего рода аналог императорского величия, только попроще, лишённый намёков на божественность. Dignitas (и должна заметить, что из-за одноимённой швейцарской клиники для желающих совершить ассистируемое самоубийство при написании этого раздела возникли ненужные осложнения. Почему люди, использующие латинские названия, не думают о несчастных историках?) можно было заработать, достигая успехов в политике и на войне, и оставить в наследство своим сыновьям и внукам. Это был идеализированный аспект аристократической мужественности. Консулы превосходили по части dignitas всех остальных и обеспечивали отличной репутацией поколения потомков. Претор или квестор находился под надёжной защитой своих dignitas и fama, как и человек, получивший право носить триумфальные знаки отличия за военные подвиги или победу в особенно важном и громком судебном процессе. Эти внешние достижения делали человека заметным, важным и достойным жизни. И убийство такого человека значило больше, чем убийство кого-то менее выдающегося.
Авторы римских источников – сенаторы и приближённые императоров – поднимали большой шум, если император убивал сыновей консулов и квесторов, и описывали их гибель в больших подробностях, но лишь мимоходом упоминали о таких мелочах, как гибель двадцати тысяч человек в результате обрушения амфитеатра
[224]. Рассказывая о правлении Тита, наш приятель Светоний уместил в один абзац гибель Помпей и Геркуланума в результате извержения Везувия, а также пожар, чуму и наказание нескольких доносчиков плетьми. Это было плохо, но далеко не так плохо, как когда Гай велел избить квестора, или как когда Домициан приказал казнить своего наместника в Британии за то, что он осмелился назвать в честь себя новый тип копья. «Плохих» императоров заботили лишь их собственные dignitas и fama. Жизни магистратов и сенаторов значили для них не больше, чем жизни людей с улицы, которые постоянно становились жертвами бунтов и эпидемий. Они не желали церемониться с теми, кто был ниже их по статусу, и не понимали, что никто, кроме них, не считает, что они одни во всей империи нуждаются в защите. В то же время, «хорошие» императоры, когда им приходилось казнить какого-нибудь сенатора или магистрата за наглость или даже мятеж, всячески демонстрировали, что это решение даётся им нелегко. Когда Марку Аврелию пришлось казнить человека по имени Авидий Кассий, который, ни много ни мало, провозгласил себя императором и поднял восстание, он подчёркивал, что делает это крайне неохотно. А когда Веспасиан казнил Гельвидия Приска, которого сначала сослал, но потом всё же решил устранить, он демонстративно попытался отозвать убийц, но якобы оказалось, что уже слишком поздно, и императору оставалось лишь громко сожалеть о случившемся. Лично меня подобная нерешительность раздражает, потому что Приск был тем ещё придурком, а вот римским сенаторам казалось, что к жизни одного из них относятся со всей серьёзностью.
Регул
Римские аристократы очень любили судиться друг с другом. Просто обожали. Трудно переоценить их склонность в свободное время тащиться в суд и громко выкрикивать обвинения. Считается, что Катон Старший однажды провозгласил, проложив дорогу всем своих духовным наследникам: «Да, вот что нужно приносить в жертву умершим родителям – не овец и козлят, но слёзы осуждённых врагов»
[225]. Моя любимая история о римском судопроизводстве – это история Гая Флавия Фимбрии, которого Цицерон назвал «необузданным» и «совершенно обезумевшим» человеком. На похоронах Гая Мария (этого уже достаточно, чтобы понять, что в то время всё шло просто ужасно) Фимбрия напал на великого понтифика Квинта Муция Сцеволу. Сцевола был ранен, но не смертельно. Узнав, что ему не удалось убить Сцеволу (на похоронах!), Фимбрия подал на него в суд. Когда озадаченный приятель спросил Фимбрию, в чём, собственно, тот обвиняет Сцеволу – потому что никто не понимал, что происходит – Фимбрия выдал замечательное: «В том, что он не принял удара меча по самую рукоять»
[226] Ну разве не замечательный ответ? Мы не знаем, что решил суд, но что-то мне подсказывает, что дело развалилось.
