Кто-то нашёл его тело, забил тревогу и послал в Амелию гонца, вольноотпущенника по имени Маллий Главция – по-моему, идеальное имя для злодея! По идее, Главция должен был немедленно сообщить о смерти Секста его сыну, Росцию, но всё вышло иначе. Главция оказался приспешником Тита Магна и отправился к Титу Капитону, заклятому врагу убитого. Каждый подающий надежды Коломбо и даже обычный сонный коп сразу бы подметил здесь две вещи: во-первых, в момент убийства Росций находился в Америи, почти в 100 км от Рима, а во-вторых, первыми об убийстве узнали враги Секста. Третья улика, которая нашим современникам показалась бы неопровержимой – окровавленный кинжал, бывший при Главции, когда он добрался до Америи.
Если вы теперь удивляетесь, как это элементарное дело оказалось в главе о паррициде, значит, вы невнимательно прочли предыдущую историю.
Не успел Секст умереть, как он был таинственным образом задним числом внесён в проскрипционный список Суллы. В результате всю его собственность конфисковали у наследников и выставили на торги. Приобрёл её – по бросовой цене в 2000 сестерциев – один из вольноотпущенников Суллы, Хрисогон, который – по удивительному совпадению – отвечал за составление проскрипционных списков. И, чтобы всё выглядело совсем уж подозрительно, половину этой собственности он отдал двум нашим Титам. Всё произошло так быстро, что – опять-таки, если верить Цицерону – Тит Магн явился в дом Росция в день похорон его отца и выгнал Росция прежде, чем тот успел одеться. За несколько дней из сына богатого землевладельца Росций превратился в осиротевшего бездомного нищего. Если верить Цицерону. Честно говоря, я сомневаюсь, что он убежал из дома голым. Как бы то ни было, в конце концов он оказался в доме Цецилии Метеллы, напыщенной родственницы коллеги Суллы по консульству.
Жителям Америи всё это не понравилось. Секст был местной знаменитостью, их господином де Винтером
[62], а его убили на улице, как собаку. Но особенно их расстроило то, как обошлись с Росцием. Поэтому они отправили делегацию к Сулле и попросили его вмешаться. Сулла выслушал их, и как настоящий диктатор, отказавшийся от диктатуры, признал их правоту, вычеркнул Секста из списка своих врагов и пообещал вернуть всю собственность Росцию. Время ликовать? Как бы не так. Титы очень, очень хотели оставить эти дома себе. Но, поскольку Росций теперь жил у одной из самых знаменитых семей Рима, находился под охраной и наверняка не был таким уж толстым, они не могли взять и заколоть его, как отца. Тогда-то им и пришёл в голову замысел, который Цицерон называет безумием
[63]: обвинить самого Росция в убийстве отца, чтобы его, в свою очередь, убило государство.
Могу лишь предположить, что обвинение в отцеубийстве казалось им таким ужасным, что, по их расчётам, от Росция должны были отвернуться все друзья, от его дела должны были отказаться все адвокаты, и его, деревенщину в большом городе, должны были казнить на основании голословного обвинения. Звучит смехотворно, но лично я верю, что римский магистрат, председательствовавший в суде – звали его, кстати, Марк Фанний – вполне мог признать Росция виновным, сославшись на то, что никто бы не осмелился выдумать такое чудовищное обвинение. В реальности, однако, эта затея вышла им боком, потому что они не приняли в расчёт Цицерона, чья любовь к собственным речам и к толпам слушателей перевешивала все остальные чувства
[64]. Включая отвращение к паррициду.
Для молодого Цицерона это был шанс произвести настоящий фурор в Риме. В 80-м году до н. э. ему было всего 27 лет, он был «новым человеком» в сенате, новичком из провинции, очень умным, крайне самолюбивым и исключительно амбициозным. В узких кругах он был известен как талантливый начинающий оратор. Он взялся за дело Росция, чтобы все важные люди Рима узнали имя Марка Туллия Цицерона. И в этом он преуспел. В своей речи – хоть и ясно, что он переписал её позднее – Цицерон блестяще и безжалостно громит позицию обвинения со всех возможных сторон. Несмотря на многочисленные недостатки своего характера, Цицерон действительно был впечатляющим оратором. Даже просто читая текст этой речи спустя 2099 лет после выступления двадцатисемилетнего Марка, можно почувствовать едкость его колких нападок и представить себе реакцию толпы на каждый из ударов, после которых от доводов его оппонента осталось сплошное грязное месиво. Выступал он часа два, не меньше, но для слушателей это наверняка было сплошное удовольствие: они думали, что увидят, как какого-то провинциала зашьют в мешок – отличное развлечение для римлян – а вместо этого на их глазах родилась звезда римской политики, которой суждено было гореть очень долго.
Как я уже говорила, это очень длинная речь. Многочасовая. Цицерон ничего не оставляет от выдвинутого Титами обвинения, изобличая отсутствие у обвиняемого средств, мотива и возможности для совершения преступления. Он излагает собственную версию о преступном сговоре с целью завладеть домом Росция – в таких подробностях, что его оппонентам явно стало не по себе. Но в основном он говорит о том, что отцеубийство – чудовищная вещь, поэтому люди, разбрасывающиеся такими обвинениями, пятнают сами себя.
Отцеубийство, говорит он, столь ужасно, что содержит в себе все виды вины. Это такое отвратительное и такое исключительное преступление, что его совершение подобно зловещему предзнаменованию. Только одичавший, обезумевший, вконец опустившийся человек может совершить что-то подобное. Даже Ореста, который убил родную мать, чтобы отомстить за отца, до конца жизни преследовали фурии. Убийство отца – это буквально самое худшее, в чём Тит с Титом могли обвинить Росция. Цицерон заставляет их самих и всех слушателей осознать весь ужас их слов и весь ужас наказания, на которое они хотели обречь Росция.
Ясно, что Цицерон выиграл процесс, что он сделал себе и имя, и карьеру. При этом, несмотря на все намёки на зашивание в мешки неназванных преступников, несмотря на все упрёки в их адрес, придуманные позднереспубликанскими риторами, больше ни один реальный римский отцеубийца нигде по имени не упоминается. У нас есть только множество контроверсий – риторических упражнений, в которых разыгрываются гипотетические судебные процессы. Все они написаны преподавателями юриспруденции или всевозможными зазнайками в конце республиканского или в начале императорского периода. И все они, кроме речи Цицерона в защиту Росция, основаны на выдумках. Показательно, что во всех этих выдумках отцеубийство подаётся как самое страшное преступление, а наказание за него – как самое страшное наказание.
Вот замечательный гипотетический сценарий, предложенный Сенекой Старшим: мне очень хочется верить, что он основан на реальных событиях, потому что это настоящая мыльная опера. Сюжет такой: на домашнем суде мужчина признал своего сына виновным в попытке отцеубийства и велел другому сыну исполнить наказание. Второй сын – назовём его для простоты Секундом – должен был зашить своего брата – назовём его Примом – в мешок. Но Секунд не смог себя заставить это сделать. Вместо этого он связал Прима, бросил его в лодку без вёсел и спустил её на воду. Закроем глаза на то, что отец послал одного своего сына убить другого и даже не проследил за ними. В конце концов, это выдумка. Прошло несколько лет, отец отправился в путешествие, и его захватили пираты. К своему удивлению, в капитане пиратов отец узнал своего сына Прима. Отец пришёл в ярость, увидев сына целым и невредимым. Видимо, эта ярость помогла ему поскорее вернуться домой из плена, после чего он немедленно лишил Секунда наследства за непослушание. В комментарии, который приводит Сенека, Секунд играет на эмоциях отца, воя: «Ты приказываешь мне зашить брата в мешок? Я не могу, отец! Можешь ли ты сделать это своими руками, глядя своими глазами? Можешь ли слушать стоны зашитого сына?»
[65] А в другом комментарии всё к тому же вымышленному делу Прим говорит Секунду, сажающему его в лодку: «Признаюсь, я хотел убить [отца], но потом понял, как сложно совершить отцеубийство… я и сейчас не в силах [это сделать]»
[66].
