Почти в точно таких же выражениях и об этом же моменте кампании 1805 года рассказывает другой очевидец, будущий генерал Фезенсак, тогда пехотный унтер-офицер: «Эта короткая кампания была для меня как бы обзором всего того, что я должен был претерпеть впоследствии: жестокая непогода, беспорядки, чинимые мародерами, – ничего не было в недостатке, и за один месяц я испытал все, что потом я испытывал последовательно в течение моей карьеры… Полк шел день и ночь, и что меня больше всего удивило, это то, что я первый раз видел, как люди спали на ходу, до этого я не мог в это поверить»
[552]. «Я так хотел спать, что спал и видел сны прямо на ходу, иногда, наступив на какую-нибудь колдобину или наткнувшись на одного из своих товарищей, я просыпался, замечая, что я обогнал свою роту»
[553], – подтверждает этот факт другой мемуарист.
Но никакие трудности не могли остановить французские дивизии, когда им надо было идти на гром канонады и солдаты знали, что от стремительного перехода зависит судьба кампании. И здесь, как везде и всегда в наполеоновской армии, командиры обращались к желанию покрыть себя славой и к чувству чести своих подчиненных. 6 ноября 1805 года маршал Даву отдал приказ по своему корпусу: «3-й армейский корпус должен знать, что марш будет стоить ему много труда и лишений, однако его результатом будет то, что он станет авангардом для других корпусов и облегчит победу, сохранив кровь храбрых и верных солдат нашего великого монарха. Если же препятствия, которые встретятся нам на пути, остановят нас, мы окажемся позади всех, в третьей линии»
[554].
Однако сил хватало не у всех. Мемуары современников буквально переполнены тяжелыми воспоминаниями о лишениях на марше. Вот только некоторые из них, быть может, наиболее типичные: «Мы шли по дороге на Брюнн, покрытой войсками, которые едва можно было различить в облаках пыли, – вспоминает пехотинец об австрийской кампании 1809 года. – Жара, жажда и пыль исказила наши лица, так что они были просто неузнаваемы. Глаза провалились, щеки впали, рот был, словно дыра, и высохший язык не мог издавать звуки… Жара была ужасающая, австрийцы, которых мы преследовали, были одеты в мундиры из толстого сукна и одеты в тяжелые башмаки. Они умирали от усталости, и некоторых из них мы находили на дороге павшими от изнеможения без сознания»
[555].
А вот еще одно свидетельство об уже хорошо известных нам маршах начала кампании 1812 года, причем речь здесь идет о дивизии Партуно, двигавшейся позади основной массы войск: «В наших рядах начала распространяться дизентерия, и за короткое время она охватила огромное количество солдат. А у нас, увы, не было ничего, чтобы поддержать силы, кроме нездоровой пищи. По мере того как мы углублялись в эти бескрайние молчаливые просторы, наши ряды начинали редеть. Через несколько дней страданий несчастные солдаты, пораженные этой болезнью, были столь истощены, что они больше не могли следовать за колонной. Тогда, выбившись из сил, они один за другим ложились на край дороги, оставаясь без помощи и без надежды ее получить…»
[556].
И все же самые страшные страдания солдаты Великой Армии испытали во время последних дней отступления из России, когда после перехода через Березину ударили жестокие морозы. Нет нужды приводить здесь многочисленные свидетельства, все они похожи и говорят примерно об одном. Вот, пожалуй, одно из наиболее ярких и точных: «Вся дорога покрылась сплошным льдом как хрусталем, отчего люди, ослабленные усталостью и отсутствием пищи, падали тысячами; не будучи в состоянии подняться, они умирали через несколько минут. Тщетно звали они друзей на помощь, прося, чтобы им подали руку. Ни у кого не пробуждалось жалости; в этом поголовном несчастье самый чуткий человек мог думать только о личном спасении. Вся дорога была покрыта мертвыми и умирающими; каждую минуту можно было видеть солдат, которые, не будучи больше в состоянии выносить страдания, садились на землю, чтобы умереть. Действительно, достаточно было посидеть минут пять, чтобы оказаться мертвым. Друзья вели между собой разговор: один из них, чувствуя сильную слабость, сказал: “Прощай, товарищ, я остаюсь здесь”. Он лег на землю, и через минуту его не стало»
[557].
А. Адам. Бивак художника 16 августа 1812 г. На переднем плане мы видим самый простой шалаш (abrivent), который солдаты возводили во время коротких остановок.
То, что пришлось вынести солдатам и офицерам армии Наполеона во время отступления из России, нельзя отнести к тяготам обычного марша. Было бы некорректно изображать подобную ситуацию, а особенно те отношения между солдатами, которые сложились вследствие невыносимых страданий, как типичные. Напротив, удивляет то, что в условиях, пусть тяжелых, но все же остающихся в рамках терпимого, французские солдаты сохраняли удивительное самообладание и даже веселость. Примеры подобного их стоически насмешливого отношения к тяготам бесконечных маршей читатель найдет в следующей главе, посвященной духу армии.
Но на трудностях самого марша лишения походной жизни не кончались. Следующей их непременной составляющей был бивак.
«Итак, мы остановились посреди очаровательной равнины… перепаханной артиллерией, истоптанной кавалерией и над которой весь день шел дождь. Вот здесь мы и будем спать под открытым небом»
[558], – так вкратце резюмирует значение слова бивак один из тех, кто не раз испытывал его прелести.
Начиная с эпохи революционных войн, французская армия практически отказалась от палаток, ночной отдых войск осуществлялся отныне просто на голой земле вокруг костров. Хотя палатки официально никто не отменял, и, заглянув в уставы, вы найдете подробное расписание их размеров и правил разбивки палаточного лагеря, самих палаток солдаты Наполеона большей частью в глаза не видели. «Во всех походах, которые я проделал в эпоху Империи, я никогда не видел других палаток, кроме двух с сине-белыми полосами. Эти палатки были натянуты посреди ставки, одна из них принадлежала императору, другая – начальнику его штаба»
[559], – вспоминает современник.
