И ее подарок хотели отобрать. Не отдал. Шесть дней в реанимации, пять недель в стационаре. У меня до сих пор этот крестик лежит. Дома, в шкатулке. Там ничего кроме него и нет. Только он. До сих пор не знаю, зачем храню…
А тогда… Тогда… да всем насрать, по двору шагали девяностые. Хотя, думаю, причина не только в том отрезке времени. Не хочу это все вспоминать… Мы в детдоме год тогда провели. Потом Игоря хотела усыновить обеспеченная и бездетная супружеская пара. Знаешь, ведь взрослых детей очень редко усыновляют. Игорь, по меркам усыновления уже был взрослый, я так уж тем более. А его хотели, и я так хотел, чтобы у него были родители… Настоящие. Чтобы он все это забыл. Хотя, как сейчас я понимаю, он и не запоминал.
Игорь уговорил их усыновить и меня. И они даже согласились. Все изменилось. Мне раньше казалось, что мама это такая женщина, которая не пьет и не бьет, думал, что это, наверное, и есть любовь. Тогда, когда нас усыновили узнал, что не только это. Что настоящая мама еще и обнимает и целует без повода, вкусно готовит, готова провести с тобой время, долго разговаривать, рассказывать, объяснять, что с ней не страшно оставить младшего брата… А дома всегда есть еда, и можно не воровать, чтобы Игорь хоть раз в сутки поел… Я ведь помню голод. С биологической матерью когда жили, самогон был всегда, а еда… Игорь так страшно плакал, потому что есть хотел…у нас сарай был, там крысы… Блядь… Сука, надеюсь, в мучениях сдохла…
Саша прикрыл ладонью глаза и протяжно, тихо выдохнул. Достал чуть дрожащими пальцами сигарету и глубоко затянувшись, тихо продолжил:
— Я старался быть лучше во всем, мне тогда казалось, что так и нужно, ведь у нас лучшие на свете родители и мы с Игорем должны во всем и всегда быть поводом гордости для них.
Тогда ведь заграничные сладости пошли, эти всякие сникерсы, баунти… Их даже в магазинах не всегда было достать, а у нас дома они были. И игрушки. У Игоря был игрушечный форд такой, на педальках, красный. Ни у кого такого не было. Только у Игоря. Он разбил левую фару, когда педалька отказала. Он пытался разогнать его, толкая сзади, чтобы потом прыгнуть и прокатиться, но задел фарой о ножку скамейки во дворе. Он так плакал тогда, просил не говорить родителям, что разбил фару, чтобы они не расстраивались… Это единственный момент в моей памяти, когда он боялся кого-то расстроить…
Зорин с ожесточением сплюнул в окно, чуть дрожащими пальцами достал новую сигарету и закурил. Продолжил не сразу. Его тихий голос нарушил тишину, когда сигарета была уже наполовину скурена:
— Папа учил меня кататься на двухколесном велосипеде, стрелять из ружья, брал на рыбалку, даже на машине ездить учил… Я всегда и во всем старался ему помогать, всему научиться, он даже на работу меня брал иногда. Тогда я и решил, что тоже непременно в строительный бизнес пойду. Отец с матерью правда очень хорошие люди. Игорю не с чем было это сравнить. Он почти не помнил нашу биологическую мать, а в детдоме я вокруг него коршуном крутился, не давал в обиду никогда, свои обеды отдавал, хотя кормили там весьма херово и порой мы снова просто голодали… Но Игорь ничего не помнил о том, что наша жизнь была близка к определению ад, пока нас не усыновили. Пока его не усыновили. Я как бонус шел.
Он адаптировался быстро, принимал все как должное… А потом мама забеременела все-таки. Спустя столько лет. Нет, родители старались показать, что все по-прежнему, что они нас так же сильно любят, несмотря на рождение сестры, что все у нас хорошо. Они старались, но… такое просто чувствуешь. Все вроде то же самое. Имею в виду, их отношение к нам было прежним, но… чувствуешь. Игорю было четырнадцать и ему не нравилось, что мир больше не крутится вокруг него, но я тогда еще не знал на что он вообще способен.
Я учился в универе и снимал квартиру. Сначала в юридическом учился. Через год понял, что не мое. Бросил, родители поддержали. Поступил в экономический и только тогда узнал, что пока я там определялся в жизни Игорь вообще тормоза потерял. Я узнал обо всем: обо всех побегах из дома, брошенной школе, грязных словах, безостановочной ругани… плевке матери в лицо. Это… вообще. Я его тогда впервые избил так сильно. Просто, Оль… Она правда мама. Не мать. Мама. А он, тварь, ей в лицо плюнул…
Я и разговаривал с ним, и объяснял, и бил почти до потери сознания. Не помогало. Все становилось только хуже. Я съехал с квартиры обратно к родителям, потому что более-менее его контролировал. Правда, исключительно мордобоями, но родители никогда на нас руку не поднимали и даже несмотря на ебанутое поведение Игоря сделать это не смогли. Одновременно я продолжал учиться. Пиздец случался только тогда, когда меня дома не было, и прекращался с моим возвращением.
Я пробовал жить с ним отдельно от родителей. Тогда я второй раз его чуть не убил, потому что он уже намеренно, пока меня не было, влип в неприятности, а потом позвонил родителям и они, разумеется, его вытащили, чтобы получить в расплату новый скандал. Потом он попытался демонстративно суициднуться на глазах матери, доведя ее этим до нервного срыва, а потом, когда он хотел свалить из дома, а она попыталась его остановить, он ее ударил… я тогда в третий раз чуть его не убил, но папа вовремя с работы вернулся, оттащил меня.
Мы все, кроме Игоря, понимали, что это уже все, точка невозврата. Отец отдал мне филиал в этом городе, знаешь, негласный такой обмен на семейное спокойствие. Я работал как ишак и деньги у меня появились. Игорь мгновенно утратил интерес к родителям. Сначала я давал ему, как бы откупаясь… когда времени больше стало, пробовал перевоспитать, только все уже… поздно. Ну и хули мне делать? Он мой брат. Он единственный мой кровный родственник, какой-никакой… Но Игорь не понимает хорошего отношения, а у любого человека есть предел терпения. И на днях он мой предел переступил. Я ж ему руку тогда пробил, а он деньги взглядом не отпускал… И, сука, иногда меня посещают грешные мысли… А потом как будто отпускает, и в голове снова — он же брат, он же мой родной человек … Но тогда… блядь, вот говорю и сам себе не верю. Знаю же, что пройдет время, я остыну и снова ему и денег дам и врачей оплачу… Какой-то порочный круг и хуй знает что с этим делать. И что я вообще делаю…
Что делаешь? — мрачно думаю я, глядя в его профиль. — Любишь. Любишь его, несмотря на то, что он такой любви не достоин. И едва ли когда-либо вообще будет достоин хотя бы сотой ее части. Впрочем, любви вообще сложно быть достойным. Особенно такой.
Но я смотрю на Зорина, бледного, напряженного, не отрывающего взгляда от тлеющего конца сигареты в пальцах левой руки сжимающей руль и понимаю только одно — что он любит и предан твари, нещадно этим пользующейся. А это ведь частый сценарий у жизни. Снова звонок. Берет трубку и безумно устало отвечает.
— Да… жди. Сейчас приеду. — Отключается, и не глядя на меня, тихо, очень виновато произносит, — Оль, я не знаю, что это сейчас было… И мне вообще не следовало об этом говорить. Прости. Я каждый раз пытаюсь сделать что-то, а выходит…
— Какая-то лажа. — Заканчиваю его цитату, сказанную тогда, в ресторане. Когда я пришла поблагодарить его за браслет. Заканчиваю эту фразу и тянусь на сидении, обвивая его шею руками и притягивая голову к себе.
