Последующая переписка с Холлом Кейном, которая велась, главным образом, в конфиденциальном порядке, разоблачает ирландца как вспыльчивого, льстивого и скользкого уроженца острова Мэн. Что касается саморекламирования, Холл Кейн в обиженном тоне возразил, что он никогда не делал ничего подобного. К случаю с «Христианином», как утверждал Холл Кейн, это никак не относилось.
Интервью в «Дейли ньюс», статья и заметки в журнале «Букмэн» были напечатаны без его ведома и согласия и на самом деле прямо противоречили выраженному им желанию.
Может быть, это так и было, хотя внутренний голос опять подсказывает, что интервью редко даются таким образом, чтобы ясно не оговаривалось, что они не будут напечатаны. Конан Дойл никогда об этом не забывал. Он держал это в голове и тогда, когда к концу октября они переехали, наконец, в новый сельский дом.
Дом назвали «Андершо», потому что над его красной черепичной крышей и длинным, высоким фасадом нависали ветви деревьев. От находившихся позади дома ворот, которые выходили на главную улицу, вниз по крутому холму вела посыпанная гравием аллея. Дом, перед которым находился теннисный корт, с пустынной долины смотрелся как картинка из немецких народных сказок. Вдобавок к Бригадиру он купил еще одну верховую лошадь, кобылу каурой масти; этих двух лошадей можно было использовать с экипажем, на котором в той местности, покрытой лесами и вереском, ездила Туи. Для этого он нанял умелого кучера по имени Холден.
Но вселение в дом не обошлось без неприятностей. В холле «Андершо» большое окно было украшено многочисленными гербами. Но среди этих украшений он по какой-то необъяснимой рассеянности забыл повесить герб Мадам. Очень часто, поступая неправильно, он действовал необдуманно. Чувства и комментарии Мадам, когда они оба стояли перед окном и поняли, чего там не хватает, лучше не описывать. Ее раздражение было лишь смягчено его обещанием, что гербы Фоли скоро будут установлены в окне над главной лестницей. Но в «Андершо» он впервые за четыре года мог работать в собственном кабинете. И именно там, задолго до того, как это ему предписывают, он решил воскресить Шерлока Холмса.
Нет нужды говорить о том, как с конца 1893 года образ демона с Бейкер-стрит преследовал его, не давал покоя, тревожил и окружал со всех сторон. В Америке первый вопрос, который ему задавали, всегда касался Шерлока. В Египте правительство перевело подвиги сыщика на арабский язык и издало их в качестве учебника для полиции. Анекдоты по поводу его смерти слишком хорошо известны, чтобы их пересказывать, возможно, за исключением одного замечания некоей — леди Блэнк: «Я была убита горем, когда Шерлок Холмс умер; мне так понравилась его книга «Самодержец чайного стола».
Теперь Конан Дойл был старше. Ему по-прежнему не нравился этот тип. Но ему становилось немного не по себе всякий раз, когда упоминалось его имя. Публика хочет Холмса? Ну что ж, безжалостно думал он, постановка Холмса на сцене может иметь громадный успех; новый дом стоил ему больших денег, и он по-прежнему жаждал признания как автор полномасштабной пьесы. К концу 1897 года он написал пьесу «Шерлок Холмс» и послал ее Бирбому Три.
Этого замечательного актера и режиссера Театра ее величества, как считалось, превосходил только Ирвинг; ему понравилась пьеса, но он хотел, чтобы роль главного героя была переработана таким образом, чтобы это уже был скорее сам Бирбом Три, а не Шерлок Холмс. Автор опять заколебался.
В начале 1898 года он писал: «Я испытываю серьезные сомнения, ставить ли вообще Холмса на сцене, — эта постановка привлечет внимание к моей не самой лучшей работе и несправедливо затмит лучшие, — но чем переписывать ее таким образом, чтобы это был уже не мой, а какой-то другой Холмс, я бы скорее без особой боли засунул ее обратно в ящик. Мне кажется, что это будет конец, и, вероятно, самый лучший». Но пьеса была спасена его литературным агентом, который узнал, что в Нью-Йорке ее жаждал увидеть Чарльз Фроман, и отправил ее Фроману.
Другая его пьеса, «Напополам», которую он написал в Египте на основе романа Джеймса Пейна, все еще не была поставлена. Джеймсу Пейну, тому самому редактору, который когда-то дал Конан Дойлу его первый шанс напечататься в журнале «Корнхилл», было уже под семьдесят, он был смертельно болен. Его неразборчивый почерк, который раньше то раздражал, то забавлял, был результатом начинавшегося ревматоидного артрита; теперь его руки почти потеряли человеческий вид.
«Смерть это ужасная вещь, ужасная!» — бывало, выкрикивал Пейн своему бывшему ученику; потом, пять минут спустя, шутил, задыхаясь резким, кудахтающим смехом. Пейн не увидел постановки «Напополам» на сцене. В марте 1898 года он умер, а когда-то говорил о своих воображаемых похоронах как о величайшей шутке в мире.
В ту зиму Конан Дойл, по его меркам, сравнительно мало работал. Он собрал свои стихотворения в звенящие баллады «Песни действия», а в мучительном самоанализе «Внутренняя комната» он лишь едва уловимо затронул свои самые сокровенные мысли. Образ Джин Леки, которую он видел с большими перерывами, никогда не покидал его.
Так же, как она хотела разделять его интересы, он стремился разделять ее интересы, даже когда она отсутствует. Джин проводила много времени на охоте. И Конан Дойлу, который раньше никогда не испытывал привязанности к охотничьим собакам, не понадобилось много времени, чтобы увлечься охотой. Но действия влюбленного иногда напоминают комедию. Например, у Джин был большой музыкальный талант. Даже его лучшие друзья не стали бы утверждать, что и у него есть какие-то способности в этой области. Но будучи полным решимости разделять ее интересы и стараясь изо всех сил, он стал учиться игре на банджо. Два часа промучившись с музыкальной пьесой «По дороге в Мэнделей», он написал: «Год назад я даже представить себе не мог, что буду этим заниматься».
Весной 1898 года, как раз перед поездкой в Италию, он закончил три рассказа. Это были первые рассказы новой серии для «Странда», которая называлась «Рассказы у камелька»: «Охотник за жуками», «Человек с часами» и «Исчезнувший экстренный поезд». В третьем рассказе Шерлок Холмс хотя и не называется по имени, ясно угадывается за кулисами событий. Составители антологий, кажется, так и не заметили, что этот рассказ, в котором поезд подобно мыльному пузырю исчезает между двумя железнодорожными станциями, был его самым лучшим рассказом таинственного жанра (в отличие от детективного рассказа).
Это было чем-то таким, что могло отвлечь Артура. Вот его типичная неделя, начиная со среды: «Завтра я иду на обед для восьмерых у сэра Генри Томпсона, в пятницу я обедаю с Ньюджентом Робинсоном, в понедельник в Авторском клубе мы принимаем лондонского епископа, в четверг я буду на обеде в Королевском обществе. По крайней мере, не умру с голоду». В «Андершо» была зеленая гостевая книга, в которой посетители записывали свои имена; на выходные дни она была вся исписана. В конце августа майор Артур Гриффитс, который в числе прочего написал «Тайны полиции и преступного мира», пригласил его в Солсбери-Плейн понаблюдать за армейскими маневрами.
В Солсбери-Плейн, сидя среди красных мундиров и парадных униформ с золотыми аксельбантами, он видел учебный бой. Он был всего лишь гражданским лицом, которое много стреляло в «Андершо». Но одно его озадачило.
