К утру удалось упорядочить мои мысли в унылой системе координат. Вертикальная ось: пропавшие вещи. Горизонтальная ось: виденные в последний раз.
Первое: где мой велосипед? Не могу вспомнить, где он был в последний раз. Может, в “Джек-ин-зе-бокс”. Резко всплыл в памяти выдранный микрофон. Пожалуй, будет правильнее какое-то время держаться подальше от “Джек-ин-зе-бокс”.
Второе: где мадам Дефарж? Я не видела ее с тех пор, как мы ушли из “Грэдюэйт”. Хотела спросить Харлоу, но слишком устала, чтобы придумать как.
Этот вопрос гарантированно взбесил бы ее и в более удачных обстоятельствах, но то были не они.
Третье: где мамины дневники? Она и правда никогда про них не спросит или когда-нибудь все же придется признаться, что я их потеряла? И это будет ужасно несправедливо, потому что я так редко теряю вещи и, как говорил незабвенный Хан Соло, я не виновата.
Четвертое: где мой брат? Он явно был рад меня видеть, но я, поначалу испытав облегчение, не переставала тревожиться. Что он подумал, став свидетелем моего уж очень короткого знакомства с полицией? Что, если его там вовсе и не было?
Приехал сын пожилой дамы и забрал ее обратно в дом престарелых, сто раз извинившись за то, что она, видимо, наговорила и что, похоже, расколотила. Храп убыл вместе с нею.
Когда дверь камеры отворилась наконец и для меня, я была уже совсем без сил и шла, держась за стены. Полицейский Хэддик провел со мной беседу, в которой я от усталости поучаствовать не могла, что, однако, не сказалось на ее продолжительности.
Редж приехал за Харлоу, а заодно подвез и меня. Дома, в полуобморочном состоянии покачиваясь под горячей водой, я приняла душ. Легла в постель, но не могла закрыть глаз. Жуткое ощущение, когда ты абсолютно выжата, но голова продолжает работать.
Я встала, пошла на кухню, сняла конфорки и вымыла плиту. Открыла холодильник и уставилась в него, хотя есть вообще не хотелось. Подумала, хорошо еще, Харлоу не дала мне “стартовый” наркотик. Скорее, финишный наркотик. В рот не возьму больше этой дряни.
Тодд встал и спалил тосты, так что от дыма зазвенела пожарная сигнализация, пришлось заткнуть ее шваброй.
Никто не отвечал на телефон у Харлоу и Реджа. Я позвонила трижды и оставила два сообщения. Я знала, что надо взять да сходить в “Грэдю-эйт”, проверить, не вернул ли кто марионетку. Меня охватила паника при мысли, что я ее потеряла, а она такая ценная и дорогая, и все такое. Одно дело мой велик, но мадам Дефарж даже и не моя вовсе. Как я могла быть такой легкомысленной? А потом, видимо, наркотик наконец выветрился, потому что следующее, что я помню, как просыпаюсь в кровати, и за окном ночь.
В квартире кромешная тишина. Даже проспав несколько часов, я все равно совершенно измотана. Снова проваливаюсь в дрему и вижу сон, который ускользает, словно вода между сном и явью, когда я выныриваю из него в одно воспоминание. Как-то много лет назад Лоуэлл пришел ко мне ночью и разбудил. Думаю, мне было шесть, а ему, значит, двенадцать.
Я всегда подозревала, что Лоуэлл где-то блуждает по ночам. На первом этаже была только его спальня, так что он мог незаметно выбираться через дверь или окно. Не знаю, куда он уходил. И не знаю наверняка, уходил ли. Но знаю, что он тосковал по просторам вокруг нашего фермерского дома. Тосковал по вылазкам в леса. Однажды он нашел там наконечник стрелы и пару камней с изображениями костей маленьких рыбок. В нашем нынешнем убогом дворе это было невозможно.
В тот раз он велел мне тихонько одеться, и меня разрывало от вопросов, но я держалась, пока мы не оказались на улице. За пару дней до того я ступила на траву, и ногу пронзила острая боль. Завопив, я обнаружила в ступне жало и болтавшуюся на нем пчелу. Она дергалась и жужжала, пока не умерла. Под мои крики мама вынула жало и отнесла меня в дом, промыла ногу и наложила содовый компресс. С тех пор я была пчелиной королевой нашего имения, меня переносили с кресла на кресло, подавали книжки и наливали сок. Лоуэллу этот санаторий явно поднадоел. Мы вышли на улицу и направились к холму Бэллентайн. Нога была в порядке.
Стояла летняя ночь, жаркая и тихая. На горизонте вспыхивали зарницы, светила луна, и черное небо было усеяно звездами. Дважды, завидев огни приближающихся машин, мы ныряли за деревья или кусты.
– Надо сойти с улицы, – сказал Лоуэлл.
Мы срезали путь через лужайку, которая вывела нас в странный задний двор. В доме залаяла собака. Наверху в окне загорелся свет.
Само собой, всю дорогу я трещала не умолкая. Куда мы идем? Почему не спим? Что за сюрприз? Это тайна? Сколько я уже должна быть в постели? Я первый раз так поздно еще не сплю, да? Это очень поздно, чтобы в шесть лет еще не спать, да? Лоуэлл прикрыл мне рот рукой, от его пальцев пахло зубной пастой.
– Представь, что мы индейцы, – шепотом сказал Лоуэлл. – Индейцы никогда не разговаривают, пробираясь по лесу. Они идут так тихо, что даже шаги не слышны.
Он убрал руку.
– Как они это делают? – спросила я. – Это волшебство? Только индейцы так могут? Сколько надо взять от индейца, чтобы тоже так уметь? Может, надо носить мокасины?
– Шш-ш, – шикнул Лоуэлл.
Мы прошли еще несколько дворов. Видеть в темноте оказалось проще, чем я думала. Ночь не была так уж тиха. Я слышала уханье совы, мягкое и округлое, как когда дуешь в бутылочное горлышко. Низкие басы лягушек. Шаги Лоуэлла, не тише моих, как я отметила.
Мы вышли к изгороди со щелью, в которую пролезли на четвереньках. Если уж она достаточно велика для Лоуэлла, для меня, значит, и подавно. И все-таки я оцарапалась о колючие листья. Но смолчала: подумала, Лоуэлл может отправить меня домой, если пожаловаться. Поэтому указала на то, что не жалуюсь, хотя поцарапала ногу и она жжется.
– Я еще не хочу домой, – поспешила добавить.
– Тогда помолчи хоть минуту, – велел Лоуэлл. – Смотри и слушай.
Кваканье раздавалось теперь громче и мощнее, но по ручью в нашем прежнем доме я знала, что громкий голос частенько подает маленькая лягушка. Я встала у дальнего конца изгороди. Перед нами чашей лежал двор, совсем как таинственный сад из книжки. Склоны усажены деревьями, и трава мягче, чем у нас дома. На дне чаши пруд, слишком безупречный для нерукотворного. У берега росли камыши. В лунном свете вода походила на серебряную монету с заплатами черных листьев лилий.
– В пруду есть черепахи, – сказал Лоуэлл. – И рыбки.
В кармане у него были крошки от крекеров. Он дал их мне побросать в воду, и поверхность зарябило, как от дождя, только если бы он шел снизу вверх. Я наблюдала, как расходятся круги от рыбьих ртов.
За прудом на склоне виднелась дорожка, которую охраняли две статуи псов, похожих на далматинцев, только крупнее. Я пошла их погладить, каменные спины были гладкими, прохладными и чудесными на ощупь. За собаками дорожка вилась змеей и упиралась в заднее крыльцо большого дома. У каждого изгиба тропинки был куст, подстриженный в форме то слона, то жирафа или кролика. Мне страшно хотелось, чтобы этот дом был моим. Чтобы открыть дверь, войти внутрь, а там ждет моя семья, вся моя семья.
