Помните старую сказку, которую я упомянула в самом начале книги, – про то, как у одной сестры слова превращались в цветы и каменья, а у другой – в жаб и змей? Вот конец этой сказки: старшую сестру заводят в лес, где она умирает, несчастная и одинокая. Собственная мать отвернулась от нее, говорится в сказке, и мне от этого становилось настолько не по себе, что лучше бы я вообще ее не слышала. Еще задолго до расставания с Ферн я попросила маму больше никогда не читать нам эту историю.
Хотя, возможно, последний момент я придумала, от огорчения и тревоги. Может быть, лишившись Ферн, я поняла, что должна была чувствовать и задним числом изменила воспоминание. Люди так делают. Постоянно.
Пока не изгнали Ферн, я ни минуты не сидела одна. Она была мой близнец, мое смешное кривое зеркало, моя неугомонная вторая половина. Важно, что я была для нее тем же самым. Я могла бы сказать, что любила ее как сестру, ведь и Лоуэлл любил ее так же, но у меня она была единственной сестрой, поэтому не уверена: это эксперимент без контрольной группы. С другой стороны, когда я впервые прочитала “Маленьких женщин”, мне подумалось, что я любила Ферн если и не так сильно, как Джо – Бет, то не меньше, чем Джо – Эми.
В то время мы были не единственной семьей, которая попыталась вырастить детеныша шимпанзе как человеческого ребенка. Полно таких семей бродили по супермаркетам города Норман, штат Оклахома, где доктор Уильям Леммон щедро прописывал шимпанзе своим ученикам и пациентам.
Более того, мы были не единственные, кто растил шимпанзе одновременно с ребенком, хотя только мы последовали за Келлогом, экспериментатором тридцатых годов, и растили их двойняшками. У большинства обезьяновладельцев семидесятых ребенок был значительно старше детеныша и в эксперименте не участвовал.
Мы с Ферн воспитывались насколько это возможно одинаково. Готова биться об заклад, что была единственным ребенком в стране, кому приходилось отказываться от всех приглашений на дни рождения, в основном чтобы не принести домой простуду: маленькие шимпанзе ужасно восприимчивы к респираторным инфекциям. За первые пять лет моей жизни мы были в гостях только однажды; я этого даже не запомнила, но Лоуэлл говорил, что произошел неприятный инцидент, в котором оказались задействованы пиньята
[5], бейсбольная бита и много разлетевшихся конфет, а кончилось все тем, что Ферн укусила за ногу именинницу Берти Каббинс. Укусить не своего, а чужого – видно, и правда большой проступок.
Конечно, я могу только предполагать, но другие семьи с шимпанзе жили иначе. Ферн, безусловно, очень сильно чувствовала любой фаворитизм и реагировала на него едко и метко. Шимпанзе не выносят несправедливости.
Мое первое воспоминание, больше осязательное, чем визуальное, – я лежу рядом с Ферн, ее шерсть щекочет мне щеку. Она принимала ванну и пахнет клубничным мылом и мокрым полотенцем. С редких белых шерстинок на подбородке еще свисают капельки воды. Я смотрю на них, прижавшись к ее плечу.
Я вижу ее руку, она сжимает и разжимает пальцы с черными ногтями. Наверное, мы были совсем маленькие, потому что ладонь у нее еще мягкая, розовая и в складочках. Она протягивает мне большую золотистую изюмину.
Тарелка изюма стоит перед нами на полу, и я думаю, он предназначен не мне, а Ферн, это ее приз, но какая разница, ведь она со мной делится: изюмина ей, изюмина мне, еще одна ей, еще одна мне. В этом воспоминании я страшно довольна.
А вот другое, более позднее. Мы в отцовском кабинете, играем в “похоже – непохоже”. Вариант игры для Ферн такой: ей показывают два предмета, например, два яблока или яблоко и теннисный мячик. У нее в руке две покерные фишки, красная и синяя. Если она считает, что предметы одинаковые, то должна дать студентке Шерри, своей партнерше, красную фишку. Синяя означает различие. Пока неясно, поняла Ферн игру или нет.
Между тем для меня это уже слишком просто. Я работаю с Эми, которая задала мне несколько рядов по четыре предмета в каждом. Меня спрашивают, какой предмет выпадает из ряда. Есть довольно заковыристые случаи. Котенок, утенок, лошадь и медвежонок превращаются в кота, утку, лошадь и медведя. Я полюбила эту игру, особенно когда папа объяснил, что в ней нет правильных и неправильных ответов: им просто нужно видеть, как я думаю. Мне досталась игра, в которой не проиграть, да еще я могу сообщать всем и каждому все, что я думаю, пока играю!
Я размышляю над выбором и одновременно рассказываю Эми, что знаю об утках, лошадях и так далее и кого из них видела живьем. Если бросить уткам хлеб, то все съедят большие утки, а маленьким ничего не достается, вещаю я. Так же нечестно, правда? Нехорошо так делать. Хорошо делиться.
Я говорю Эми, что ни разу не каталась на лошади, но когда-нибудь прокачусь. У меня будет собственная лошадь по имени Звездочка или Искорка. А Ферн, небось, на лошади ездить не сумеет? – спрашиваю я. Мне нравится отыскивать вещи, которые я делать могу, а Ферн – нет.
– Может, и не сумеет, – отвечает Эми, записывая мои слова. Жизнь прекрасна.
Но тут Ферн раздражается, потому что ей не разрешают съесть яблоки. Она прекращает игру, подходит, и ее шершавый лоб полочкой упирается в мой плоский, янтарные глаза смотрят прямо в мои. Она так близко, что я глотаю ее дыхание. Я чую, что она расстроена: к обычному запаху, как будто мокрого полотенца, примешивается что-то остренькое, чуть едкое.
– Отстань, Ферн, – говорю я и слегка ее отпихиваю. Я же работаю, в конце концов.
Она немного бродит по комнате, показывая жестами, что хочет яблок, и бананов, и конфет, и еще чего-нибудь вкусного, но тщетно: ее желания не материализуются. Тогда она принимается прыгать взад-вперед с папиного стола на большое кресло. Ее любимая желтая юбка с черными дроздами задирается в прыжке, так что видно подгузники. Губы вытянуты в трубочку, личико голое и бледное. Я слышу тихое уханье, которым она обычно выражает беспокойство.
Ее прыжки – не развлечение, но мне так не кажется. Я тоже забираюсь на папин стол, и никто не говорит “нельзя” или даже “осторожно”: если Ферн этого не сказали, то теперь и мне не скажешь. Свалившись, я слышу смех Ферн. Все ахают: обычно шимпанзе смеются только при физическом контакте. До сих пор Ферн смеялась, если ее догоняли или щекотали. Насмешка – отчетливо человеческая черта.
Отец просит Шерри и Эми внимательно слушать смех Ферн. Этот звук регулируется ее дыханием, поэтому она смеется, как будто пыхтит. Возможно, предполагает отец, Ферн не способна в течение цикла вдохов и выдохов удерживать один и тот же звук. Что это дает для понимания развития речи? Судя по всему, никого не волнует, что Ферн вредничала, хотя по мне это ключевой момент.
Мою жалобу на больной локоть все проигнорировали, а это оказался перелом, и папа в качестве извинения дал мне посмотреть рентген. Тоненькие трещины, как на фарфоровой тарелке. Сломать кость – дело серьезное, и я немного утешена.
