– Это снимки земного дома Фрейзера, в котором он жил в детстве, – поведал Леман Бентону. – Это его мать, это его отец, а это странное мохнатое существо он называл своей собакой.
Бентон посмотрел, кивнул, ничего не сказал. Все это было обычным, банальным. У каждого парня когда-то был дом. У каждого были отец и мать, и у многих была собака. Он изображал пристальный интерес, которого не испытывал, одновременно украдкой пытаясь оценить число меднолицых в комнате. Шестьдесят или семьдесят – и толпа снаружи. Слишком много.
Леман продолжил с педантичной любознательностью:
– У нас подобных существ нет, и Фрейзер не упоминает их в своих записях. Что такое собака?
Вопрос! На него нужно ответить. Нужно открыть рот и заговорить. Не менее шестидесяти пар глаз уставились на губы Бентона. Не менее шестидесяти пар ушей выжидательно прислушались. Не это ли судьбоносный момент?
Его мускулы непроизвольно напряглись, ожидая удара в спину, и он ответил с жалкой пародией на небрежность:
– Низшее животное, разумное и одомашненное.
Ничего не произошло.
Ослабла ли напряженность – или она изначально существовала лишь в его воображении? Неизвестно.
Леман достал предмет и, обращаясь с ним, словно с драгоценной реликвией, произнес:
– Этот объект Фрейзер называл своим товарищем. Объект дарил ему утешение, хотя мы не понимаем, каким образом.
Предмет оказался старой, изношенной, потертой трубкой, чашечка которой с одной стороны наполовину прогорела. Очередное свидетельство того, какими никчемными кажутся личные сокровища, лишившись владельца. Бентону почудилось, что следует что-то сказать, но он не знал, что именно. Гибберт и Рэндл упорно изображали немых.
К облегчению землян, Леман убрал трубку, не задавая надоедливых вопросов. Следующим экспонатом был принадлежавший мертвому разведчику передатчик радиолуча, с любовно отполированным корпусом и безнадежно проржавевшей начинкой. Именно этот древний аппарат отправил рапорт Фрейзера в ближайший обитаемый сектор, откуда планеты по цепочке доставили его на земную базу.
Затем последовали складной нож, покрытый родием хронометр, бумажник, автоматическая зажигалка – кучка старых, мелких предметов. Четырнадцать раз Бентон холодел от ужаса, отвечая на вопросы или замечания. Четырнадцать раз напряжение – реальное или мнимое – достигало пика и медленно спадало.
– Что это? – спросил Леман, передавая Бентону сложенный документ.
Бентон осторожно развернул бумагу. Официальный бланк завещания и последней воли. На нем было написано несколько слов, торопливым, но аккуратным, твердым почерком.
«Я, Сэмюел Фрейзер из Земного корпуса космических разведчиков, личный номер 727, не владею никаким имуществом, кроме своего доброго имени».
Бентон сложил документ, вернул Леману, объяснил, что это, и перевел надпись на косморечь.
– Он был прав, – заметил Леман. – Но кто может пожелать большего? – Он повернулся к Дорке и произнес несколько текучих слов на местном языке, потом вновь обратился к Бентону: – Мы покажем вам облик Фрейзера. Вы увидите его таким, каким видели мы.
Гибберт толкнул Бентона локтем.
– Почему он залопотал на своем языке? – поинтересовался инженер, поступив аналогичным образом и перейдя на английский. – Я скажу тебе почему. Потому что не хотел, чтобы мы поняли. Готовься, брат, мы добрались до дела. Костями чую.
* * *
Бентон пожал плечами, повернулся. Аборигены обступили его, слишком плотно, чтобы он смог быстро отреагировать в нужный момент. На лицах собравшихся отражался странный пыл, все они смотрели на дальнюю стену, будто такой шанс выпадал лишь раз в жизни. Бентон ощущал волну эмоций, эмоций толпы, которые могли быть направлены куда угодно, могли привести к чему угодно – к вечному братству или мучительной гибели.
Оглушительный вздох сотряс толпу, когда престарелый Леман отдернул длинные портьеры и открыл Человека Извне. На сверкающем пьедестале стоял бюст в натуральную величину, рядом висела картина маслом высотой шесть-семь футов. Оба произведения отличали уверенные, но неуловимые штрихи, свидетельствующие о незаурядном таланте. Насколько можно было судить, оба великолепно передавали объект.
Молчание затянулось. Все словно ждали какого-то комментария землян. Повисла глубокая, выжидательная тишина, как в суде, когда старшина присяжных вот-вот произнесет приговор. Но здесь, в безумно неестественной и опасной ситуации, подсудимым предстояло самим огласить вердикт. Ни о чем не подозревая, они должны были назвать себя виновными или невиновными в неведомом преступлении, совершенном неведомым образом.
Трое землян не питали никаких иллюзий; они знали, что решающий момент наступил. Чувствовали это интуитивно, читали по меднокожим лицам аборигенов. Бентон стоял, мрачно сжав губы. Рэндл переступал с ноги на ногу, словно не мог решить, куда прыгать. Агрессивно-фаталистичный Гибберт широко расставил ноги, держа руки над поясом, готовясь дорого продать свою жизнь.
– Итак, – произнес Леман неожиданно суровым голосом. – Что вы о нем думаете?
Нет ответа. Они стояли вместе, плотной группкой, настороженные, готовые ко всему, и смотрели на портрет разведчика, скончавшегося триста лет назад. Никто не произнес ни слова.
Леман нахмурился, его голос стал резче:
– Вы же не лишились дара речи?
Он подстегивал события, торопил развязку. Раздражительный Гибберт не выдержал. Схватился за пистолеты и ответил, с возмущением и яростью:
– Не знаю, чего вы от нас ждете, да и не хочу знать. Но вот что я скажу: нравится вам это или нет, Фрейзер – не бог. Это очевидно. Он – обычный, ничем не примечательный космический разведчик-первопроходец, а ближе к богу человеку и не стать.
Если он ждал бурной реакции, ее не последовало. Все внимательно выслушали его слова, но никто не счел их оскорблением идола в собственном храме.
Напротив, пара слушателей кивнула с мягким одобрением.
– Космос творит характер, точно так же как творят характер великие океаны, – добавил в качестве объяснения Бентон. – Это относится к землянам, марсианам и любой другой форме жизни, странствующей по космосу. Их можно узнать с первого взгляда. – Он облизнул губы и закончил: – Поэтому Фрейзер, обладатель такого характера, кажется нам совершенно обычным. Мы ничего не можем о нем сказать.
– В современном космофлоте полно таких парней, – добавил Гибберт. – Всегда было полно, и всегда будет. Они страдают неизлечимым зудом. Иногда совершают удивительные вещи, иногда нет. Все отважны, но не все везучи. Этому Фрейзеру повезло, очень повезло. Он мог разнюхать пятьдесят стерильных планет – но наткнулся на планету, населенную гуманоидами. О такой удаче космолетчики молятся до сих пор. Так творится история.
Гибберт смолк, немного удивленный, что его бурный словесный поток не вызвал враждебности. Он испытал нечто сродни триумфу. Приятно, когда речь сходит тебе с рук в обстоятельствах, где одно движение языка может привести к внезапной, мучительной смерти. Два слова. Два обычных, распространенных слова – и каким-то чудом ему удалось их избежать.
