В итоге, когда улицами КАПЕШТЕЦ и ПИТУ ГУЛИ мы добираемся до нашей прохладной двухэтажки, мне уже снова хочется побыть одному. Виола скрывается в душе, а я ускользаю на горячую улицу. И тут же немножко обмираю: что-то мне не попадался на глаза мой квантовый пылесосик…
Рядом с нашими чемоданами его и впрямь не было. Стекавшие по лбу горячие струйки пота заледенели: фонендоскопчик-то восстановить можно, но на это потребуется месяца три-четыре, а Дервиши за это время вполне могут устроить секир-башка: а, гяур лукавый, тенге взял, а теперь выкручиваешься?..
Я начал стучаться в душ костяшками, с трудом удерживаясь, чтобы не замолотить кулаками. К счастью, чуткость моей Пампушки пришла мне на помощь и здесь: шум ливня стих.
– Чего тебе, зая?..
– Ты не видела мой фонендоскоп?
– Я его на всякий случай в стенной шкаф спрятала!
Уф-ф… Оказывается, мне не так уж и хотелось знакомиться с ятаганами поближе.
Узеньким переулком меж укрытыми за деревьями довольно шикарными, хотя и без выдумки, виллами (смотреть на цветы я не могу по-прежнему) я пробираюсь к шоссе. Сажусь в красный двухэтажный автобус – неважно куда, главное – в гору. Надпись на билете тоже намекает на что-то понятное до ломоты в висках: билетот поништи го во правец на стрелката или каj возачет. Но выхожу уже среди маленьких домов, в которых все родное вплоть до надписей на калитках: «Опасен пес».
Двигаюсь еще выше в заросшую гору по утоптанной дорожке, которая с каждым десятком шагов становится все уже, уже, то слева, то справа открываются проплетенные колючками бездны, и вот я карабкаюсь по узенькому руслу пересохшего ручья, глубоко прорывшему напичканную булыжниками и каменными пластинами, прошитую корнями землю, и мне в лицо тычутся то пучки зеленых игл, то когти сплетающихся кустов, и я уже опасаюсь остаться без глаз, тем более что русло часто взмывает вверх до того круто, что иной раз приходится переходить на четвереньки, и когда мне наконец приходит на ум, что спуститься будет не так-то просто, я понимаю, что для этого мне пришлось бы половину пути съезжать и оказаться внизу с головы до ног перепачканным и ободранным.
И я среди остервенелого птичьего щебета и редких брызг маковой крови (кровь земли, пробившаяся к небу, вспоминаю Пасынка Аллаха) продолжаю карабкаться вверх – авось куда-нибудь да выберусь.
И тут, как гром среди ясного неба, грянул гром, разом расколовший и небо, и землю. А за ним обрушился ливень – исламисты не дремали.
Ледяные струи секли бичами, но я не чувствовал боли, ибо уже скользил вниз по рыжему мылу, в считаные минуты обратившемуся в рыжий шампунь, и я уже лежал на брюхе, вбивши пальцы в ил и песок, а несущаяся с горы жидкая грязь молотила по мне камнями. Последний булыжник бухнул меня по темечку так гулко, что голова переполнилась звоном.
Боли я снова не почувствовал, только звон, но все-таки понял, что вот-вот сейчас меня оторвет и покатит – какие овраги и обрывы меня ждут внизу, я помнил смутно, но туда мне совершенно не хотелось. Я вырвал пальцы из грязи (меня тут же поволокло вниз), но, прежде чем мое тело успело набрать неуправляемую скорость, я ухватился за деревце на краю арыка и сумел выползти из остервеневшего потока на проросший кустарником склон.
Но даже и там путь наверх показался мне менее опасным. Цепляясь за кусты поближе к корню, переводя дух под деревьями, не замечая ни ледяных бичей ливня, ни жгучих скорпионов терновника, я карабкался и карабкался, пока не выбрался на большую поляну, откуда мне открылся исполинский крест, чья вертикаль напоминала железнодорожный мост, поставленный на попа. Но мне было не до крестов: оскользаясь по кипящей траве, я ринулся к скучному одноэтажному дому с выбитыми рамами. Ветхая деревянная дверь оказалась незапертой, и я, задыхаясь, ввалился внутрь.
Дом оказался без крыши и без пола, и у противоположной стены в совершенно сухой зеленой футболке стоял человек с прозрачной пластиковой бутылочкой в руке. Увидев меня, он набрал воды в рот и раздул щеки, чтобы прыснуть мне в лицо, как это делают гладильщицы, желающие увлажнить проглаживаемую скатерть.
* * *
Ночевали мы с моей начальницей службы безопасности на границе с Албанией на берегу необозримого горного озера в напоминающем фабрику плоскокирпичном византийском монастыре, под окошками которого всю ночь издавали пронзительные крики бесноватые, чью душу, невзирая на святое место, никак не желала покидать нечистая сила (крик петуха обратил их в царственных павлинов, попрошайничающих у кухни, словно простые куры). Я же попросил рыбу по-далматински: какая разница, с беконом, не с беконом – звучит интересно, это важнее всего. И пускай себе рыба пахнет копченой ветчиной – красивые звуки все перевешивают.
Виола не готова для звуков жизни не щадить, ей надо, чтоб было реально вкусно, но сейчас для нее главное, чтобы исламисты меня не отравили. В магазинах она всегда выбирает пакеты и бутылки из самого заднего ряда, а на каждом ночлеге заглядывает в стенные шкафы и заставляет меня ежеминутно протирать руки спиртовыми салфетками – вдруг где-то мне подсунули под руку сибирскую язву. Святость места тоже не гасит ее бдительности, тем более что остановились мы в гостилнице для черни – вернее, гостилница вовсе даже столовая, а гостиница – это хотел. И я не хотел спорить, у нас впереди была Атина.
Лишь когда синие дали и зеленые близи, необъятные просторы и каменные теснины, снежные языки вершин и вскипающие яблоневым цветом долины, сверкающие солнечные заливы и черные ночные проливы наконец-то остались позади, – только тогда телохранительница согласилась выпустить мой рукав.
Но и в Афинах, уже отстиранного, отглаженного и отдезинфицированного, она не отпускала меня буквально ни на шаг, то и дело разнеженно сокрушаясь: паразит, а не ребенок! И поглаживала меня по обнаженному и успевшему загореть предплечью: «Какие у тебя хорошенькие ручки! А шейка! Так бы и скушала!»
Город как город девятнадцатого века – это, конечно, не такое убожество, что век нынешний, и все-таки город как город есть город как город: если бы над ним не парил на скале Парфенон, сказочно прекрасный даже с перешибленным хребтом, я бы туда и вовсе не заглянул, несмотря даже на то, что в туалете здесь просят не бросать хартию в унитаз. Но сердце у меня сжимается при взгляде на храм храмов из-за того, что мы у его подножия когда-то побывали вместе с Иркой. Распоясавшаяся прислуга, захватившая всемирное достояние, дабы выторговать за наш счет какие-то свои тридцать драхм, перекрыла паломникам доступ к их мечте, ради которой те одолели тысячи верст, и нам пришлось сидеть в кафе у подножия Акрополя, бросая замирающие взгляды в божественную вышину.
Но мы все равно были совершенно счастливы, ибо Иркин ужасный и отвратительный недуг на несколько дней вернул нас друг другу. Поэтому тяжесть не спадала с моей души, даже когда мы с моей живой подругой рассматривали сказку вблизи и я понимал, что ее легкость не была бы столь божественной, если бы в ней не ощущалось преодоление громадной тяжести.
Легкость без победы над тяжестью – легковесность.
