– Зуб?.. Глазной?! Это же страшно опасно!!
– Таблетку, – стараясь не раскрывать рта, еле слышно промычал я.
Таблетка подействовала быстрее, чем моя растрепанная перепуганная спасательница сумела найти в интернете, по какому телефону здесь вызывают скорую помощь, и мне удалось уговорить ее подождать до утра. Зато утром она уже знала и как вызывать такси, и как добраться до «стоматолошки». При наших деньжищах это ничего не стоило.
Таксист, узнав, что мы из России, пришел в восторг: «О, Россия! Супер! Путин!» И тут же на смеси русских, английских и македонских слов принялся сокрушаться, что албанцы наглеют, недавно убили четырех рыбаков, а власти боятся их трогать, косовский отряд захватил целую деревню, а когда ее окружили, натовцы их вывезли на автобусах да еще заставили подписать перемирие в их пользу…
– Мы везде видели их минареты, – подпевала ему мамаша раскаявшегося скинхеда. – Торчат, как ракеты.
Да, да, межконтинентальные, обрадовался панславист, они еще запустят их на Европу!
В общем, и здесь надежда одна – Россия. Хорошо мы, видно, прогремели, если до сих пор разносится эхо. Но меня больше волновало, как бы нечаянно не стиснуть зубы.
Стоматолошка укрывалась в длиннющем супермаркете меж лифчиков и туфелек. Ждать пришлось совсем недолго, но из медицинского журнала на низеньком стеклянном столике мы успели узнать, что кесарево сечение по-македонски – царский рез. А рядом с кассовым аппаратом стояла табличка «плакаjте».
И еще мимо стеклянной двери по просторам супермаркета понуро прошагал я сам. Мне редко приходилось видеть себя в профиль, да еще и во время ходьбы, и, тем не менее, не узнать меня было невозможно. Но я был в таком напряжении из-за ночной нечеловеческой боли – сейчас вернется, сейчас вернется… – что встреча не произвела на меня особо сильного впечатления, мне и мерзкий писк сверла слышался райской музыкой, а сверлильщик в полумаске виделся светлым ангелом. Когда спасительное истязание закончилось, он через пень-колоду объяснил мне по-английски (мнимая славянская полупонятность только сбивает с толку), что под зубом образовался гнойный мешок, но он его вычистил, однако, если снова заболит, нужно немедленно спешить к нему, я уже и так был в двух шагах, еще бы сутки…
Мне это не понравилось. Недостойно строителя Тадж-Махала загнуться от гнойного мешка. Вот если Подземные Дервиши, оберегая свою тайну, отсекут мне голову ударом ятагана и закопают в своих таинственных бескрайних подземельях – это будет стильно! Прямо зачесалось поскорее с ними свидеться, пока не приключился какой-нибудь новый конфуз.
* * *
И все-таки вынырнуть из боли и тревоги не так уж плохо.
Столица Македонии город как город, только крепость за рекой – Скопско Кале – отзывается поэзией. Вообще-то для меня это убожество – «человек как человек», «город как город», – но в своем размягчении я поглядываю на тутошние дома как дома довольно снисходительно.
Вывески иной раз и понятны: очна оптика, модный крояч, ковач-оштрач – ничего особенного: кует и острит.
Но вот что машка фризер это мужской парикмахер, никогда бы не додумался. Или извршител – извращитель чего?
Хлеб – леб, понятно. Но почему тушеное месиво из белой фасоли называется тавче-гравче, одному богу ведомо. Из-за примеси латинских букв jована невольно читается как ёбаха. Латинский шрифт на зеленой футболке, обтягивающей пампушистую грудь, уже кажется родным: LOVE–76 (люблю семьдесят шестерых, машинально перевожу я). Зато через блюдо «шпагети» я обнаруживаю связь между спагетти и шпагой.
Групация, тутунска банка – наверно, табачный банк, раз по-украински табак тютюн. Но в самый обидный тупик ставят серьезные плакаты, в которых каждое слово почти что понятно: за добро варенье и подобар метаболизам.
В домашней жизни все проще. Вход – влез, выход – излез, двери – врата, толкай – туркай, фрукты – овочи, чеснок – лук, яблоко – яболко, груша – крушка, бутылка – шише, так отвечает жена, когда муж просит на бутылку. Ложка – лажица, было бы забавно, если бы тысячу лет назад я не спрашивал у Ирки в Новгороде, почему ложка называется лжица. И она ответила с невыразимой нежностью: это ложица…
И сразу подступили слезы. Когда же это кончится?..
Нет-нет, пусть подступают, не будет слез – не будет ни жизни, ни любви. И все-таки жизнь не должна состоять из одних слез.
Или должна?
Шоколадный поп-корн зовется просто и выразительно – чоколадни пуканки, печенье-колачинья явно дружит с калачом, а наше печенье с их жареным мясом. Спина-назад понятно с чем, и палец-прст тоже – с перстом. А вот омилена-любимая никак не тянет на Ирку, разве что на Виолу – она и правда ужасно милая.
Как все люди на земле, македонцы жаждут быть воспетыми, и что обиднее всего – уже есть и песня, прогремевшая громче некуда, про македонскую победоносную фалангу, – и славянские македонцы изо всех сил стараются убедить хотя бы себя, что самые победоносные из эллинов – их пращуры: на центральной площади исполинский Александр Македонский с мечом в руке на вздыбленном бронзовом коне скачет в бессмертную славу среди салютующих струй, окруженный чужими царями на беломраморных тронах и чужими бронзовыми полководцами на смирных выезженных жеребцах, которых македонцы тоже стараются загнать в свое стойло. (Центральный памятник Виола называет просто Лошадью – лошадь для нее интереснее Медного всадника.)
Улица Ацо Караманов сама пытается идти в лиственную, всю в камуфляжных темных пятнах и полосах хвои гору, и мы бредем к нашему временному дому по пыльной жаре, стараясь хотя бы в тенистых дворах меж домами-коробами укрыться от созерцания каменных ящиков, ящиков, ящиков… И такая охватывает отрада, когда наткнешься на чудом уцелевшую черепичную развалюху среди крошечного садика.
Да, да, тысячу раз да: воспеть хижину проще простого, ящик или аквариум – никогда. Но тупицы преследуют и растаптывают все, во что человек вложил хоть искру выдумки.
– Может быть, здесь было землетрясение? – Виоле не хочется жить в мире, в котором заправляют тупицы.
– Какое землетрясение может сравниться с деятельностью строителей нового мира? Землетрясения и пожары в сравнении с ними просто хранители культурного наследия.
Моя взопревшая, как и я, спутница, в огромных темных очках напоминающая умную стрекозу, гораздо больше поглощена все-таки конспирацией: время от времени она смотрится в зеркальце, чтобы, не оглядываясь, убедиться, что слежки за нами по-прежнему нет. И все же раз в полчаса она наставляет меня, чтобы один я никуда не выходил, она слышала по телевизору, как убили Бандеру – прыснули в лицо какой-то отравой. Мне это кажется чепухой, но все равно приятно почувствовать себя столь значительной персоной.
– Им выгоднее меня не убивать, а через меня выйти на след Подземных Дервишей, – для поддержания игры возражаю я, но мою защитницу голыми руками не возьмешь.
– Ты не знаешь исламистов, зая! Для них убить неверного – самое хорошее дело.
