В тот раз, однако, мы прибыли в Сплит без происшествий, в непроглядной жаркой темноте – только над крышами сияла светлым камнем квадратная венецианская кампаниле. Набережная с пальмами и праздничной летней публикой, фланирующей над черной водой, тоже по-ресторанному сияла, но когда мы, рокоча колесиками, свернули вправо на широкую и прямую как стрела безлюдную улицу, мощенную полированным мрамором, – только тут мы поняли, что такое настоящее блистанье сказочной танцевальной залы.
Пророкотав по камню темных изломанных улочек, мы замерли на площади вполне венецианской, будь она выточена из того же светлого камня резцом, а не высечена топором. И, замерши, разом услышали позади топот чьих-то ног. Тут же тоже стихший. Так и пошло: мы идем – его не слышно из-за нашего рокота и наших шагов; остановимся – преследователь пробежит шага три и тоже затихнет. Я хотел было резко броситься назад, чтобы его застукать, но Виола в меня вцепилась: ты что, он, может, только этого и ждет! «Ну да, с ятаганом», – хмыкнул я, но нервировать верную спутницу не стал. Наконец мы укрылись в крепостной стене, откуда можно было выглядывать на улицу через бойницу, однако никого так и не высмотрели, хотя Виола вглядывалась нельзя прилежней. Она, пожалуй, осталась бы и на ночное дежурство, если бы я не соврал, что шаги преследователя – это было наше собственное эхо: у него бывает такое запаздывание. А почему не отзывался рокоток чемоданов – у него были неподходящие частоты: нынче вранье без научных терминов не катит, – этому Виола меня учила и сама же клюнула.
За дни наших скитаний я проникся к моей пышной подружке еще более теплыми чувствами: она не только не докучала мне своими тревогами, но и вообще возникала, только когда я в ней нуждался. А когда на меня наваливалась тоска при мысли, какое это было бы счастье, если бы рядом была Ирка, – да что рядом – если бы она вообще хоть где-нибудь была!.. – Виола незаметно тушевалась, покуда я сам про нее не вспоминал. И на душе становилось немножко даже горячо от нежности и благодарности.
Но не мог же я ей рассказать, отчего мне не оторвать глаз от метровой надписи «ЯДРАН» на борту прогулочных суденышек: Ирку когда-то по-детски тешило, что южные славяне называют Адриатическое море Ядран-морем. Зато в Задаре я уже высказал вслух, что тянущиеся вдоль побережья длинные острова похожи на флотилию китов, заросших лесом, а в сказочном Дубровнике – что он представляется мечтой каменного века о будущей Венеции: роскошные изысканные формы не выточены резцом, а высечены рубилом.
Перед ночлегом в Дубровнике нам пришлось отрываться от невидимого преследователя лабиринтом крутых каменных лесенок – моя простодушная Пампуша, оказывается, прекрасно умела заказывать «апартаменты» по интернету. Там же она выловила нам до Черногории и водителя вместе с машиной, утратившей в каких-то испытаниях множество мелких деталей, но сохранившей пламенный мотор, – если за нами и тянулась слежка, то на бешеных зигзагах каменного карниза над сверкающей морской синью мы наверняка от нее оторвались. Юный джигит за рулем тоже бросал на дорогу лишь редкие равнодушные взгляды, а больше либо трепался по мобильнику, либо через плечо пытался поговорить с нами, что Виола тщетно старалась пресечь, тыча указательным пальчиком: «Вперед, вперед!» – как бы грозя ему, но на самом деле, к чести ее, просто нервно, а не истерически. Я же, наоборот, чувствовал себя как на крыльях – плечи сами собой расправлялись, когда, прижимаясь к стеклу, я прозревал ту высоту, на которую мы были вознесены над сияющим зеленым ковром побережья, оскверненного, увы, скукой курортных строений, чью ординарность не могла скрыть даже высота.
В стремительно густеющих сумерках удалось разглядеть, что горные обнажения сложены из громадных глыб, будто из неправильных самодельных кубиков.
А в ночном отеле Подгорицы европейская ординарность уже порадовала, особенно мою встрепенувшуюся спутницу – она тут же превратилась в хлопотливую хозяюшку и принялась готовить предутренний чай. «Ты ручки помыл?» – ее потянуло еще и на роль заботливой, но бдительной мамочки, которой я принялся старательно подыгрывать.
Мы проспали завтрак, и сразу же по нарастающей жаре отправились есть младу ягнятину, печену на дровах, и пшенично брашно. «Хвала, што не пушите». Выяснилось, что тиквице это кабачки, что идти «право» по-черногорски означает идти «прямо», а наше русское «право» здесь называется «десно». Цивилизация и тут себя предъявила тупыми коробками, растоптавшими лишь местами еще проглядывающее трогательное захолустье, где каждый хозяин соображал, как бы ему украсить свой черепичный домишко, – цивилизованным же людям соображать не надо, любую коробку доставят с конвейера.
Хижину очень даже можно воспеть, но невозможно воспеть комод.
А какие были орлы! «Черногорцы, что такое?» – Бонапарте вопросил…
«Титиготи, тё такое?» – произносил один малыш от двух до пяти, приведший мою Пампушку в прекрасное расположение духа, она так потом и восклицала, когда что-нибудь привлекало ее внимание: титиготи, тё такое?..
Она, как всегда, с точностью до минуты почувствовала, что я хочу побыть один, и отпросилась побродить по магазинам, а я остался в культурном центре – на одной вывеске «Народно позориште» – театр, на другой «Живот и литература».
Даже деревья не радовали – какая радость видеть орла в бетонном курятнике? Но забрел в овраг – и так сразу дохнуло сырой царапучей жизнью!
Зато Национальный музей оказался областным краеведческим. Так и у нас было бы, объяви себя моя родная область отдельным государством: местный пед сделался бы Национальным университетом, его декан президентом Национальной академии, а единственный член Союза писателей национальным классиком. А я так всю жизнь и просидел бы на Паровозной. Народы-малыши могут пробиться в Большую Жизнь только в могучих империях, поодиночке они обречены на прозябание в захолустье. Если повезет, комфортном, но все равно убогом в сравнении с роскошными звуками – Воиславовичи, Черноевичи…
Так захотелось хоть какой-нибудь шири! Я с тоской огляделся окрест себя и над унылыми крышами всемирного спального района углядел вершину холма, навостренную к небу темными веретенами кипарисов. Провлачившись по жаре мимо унылых бетонных опор стадиона, я выбрел к скальному обнажению – сразу стало веселее, когда появилось куда карабкаться по горячим каменным глыбам, задыхаясь от щекочущего смолистого запаха горящего янтаря.
Овивающая гору спиралью парковая дорожка среди кипарисов, исполинские ягоды шиповника, оказавшиеся гранатами. Мемориал партизану-борцу: «Они су вольели слободу выше од живота».
Эти комоды, стало быть, оказались выше од живота…
Я побрел в гору по жукам и муравьям поперек дорожной спирали и, уже опять немножко задыхаясь, выбрел на каменное лежбище – выбеленные солнцем и дождями причудливые кости доисторических ящеров. А повыше, среди горечи недавнего пожарища, они превратились в обугленную печеную картошку.
И тут до меня дошло, что за мной следят. И довольно давно.
Пока я шел по дорожке, меня время от времени то обгоняли, то, наоборот, обдавали горячим ветерком разгоряченные бегуны и бегуньи, но лишь с пепельного пожарища я заметил, что одна и та же зеленая футболка пробегает то выше, то ниже уже в четвертый не то пятый раз. А я ведь забрался сюда не по дороге, по скальному обнажению…
