– Надо в управление написать, сорок минут стоим…
– Больше, сорок минут было, когда третья подошла, давно уже надо было написать.
– Да ты что, птвоюмать, опять семерка?
– Точно, вокруг квартала ездиит. Говорил, на полтинник…
– Слышь, Шурик, бери его за задний мост…
Но подлинным возмущением все-таки и не пахнет. Удивительное безразличие, неуважение даже и к собственным словам! Однако в теперешнем состоянии Виктор Игнатьевич не осмеливался и рассердиться как следует, а на всякий случай старался поглядывать на соседей с симпатией. И когда подошел подслеповатый на правый глаз вожделенный Двадцать Третий, Виктор Игнатьевич пропустил их вперед, хотя едва не начал при этом приплясывать в открытую.
Все это время Виктора Игнатьевича преследовал то наплывающий откуда-то, то вновь удалявшийся призрак покатывающегося хохота Аллы Пугачевой.
В автобусе навстречу Виктору Игнатьевичу, чернея узким цыганским лицом, решительно шагнул высокий парень. Виктор Игнатьевич отпрянул, а парень, не заметив его испуга, хватаясь за перекладины, прошатался к выходу. Это была последняя вспышка неврастении. Заняв изолированное место у колеса, лицом назад, в обстановке более домашней и в то же время среди людей, – что ни говори, а все-таки лишь от них приходилось ждать защиты, – Виктор Игнатьевич несколько расслабился.
Сбоку послышался знакомый голос:
– Слышь, Шурик, а ты сунь пятак в компостер, раз – и пробей. Или зубами пожуй, – и победительный взгляд окрест себя. И снова: – Шурик, держись за воздух, а я за тебя.
Виктор Игнатьевич задержал на своем недавнем громком коллеге долгий насмешливый взор. Пустым местом он был для Виктора Игнатьевича, вот что. Виктор Игнатьевич взглянул на его левую руку: пальцы были сложены с прежней естественностью, но чуть прищелкивали в непринужденном ритме.
На лице Виктора Игнатьевича наметилась даже простодушно-умненькая улыбка. И – раскаленным шилом: грязная тряпка у лица, непреклонный взгляд, россыпь фиолетовых волосяных червячков вокруг носа и – абсолютная беспомощность. Ужаснейший гнев поднялся из груди Виктора Игнатьевича. Схватить эту мерзкую швабру, резко вырвать – стоп! – а дальше что? Визгливые вопли, толпа белых халатов и фланелевых пижам, он едва удерживает рвущуюся мегеру, – а может быть, и не удерживает, и кто знает, что за этим последует, – письмо хотя бы в ректорат: заведующий кафедрой подрался с уборщицей… Кошмар!
Но почему, почему он бесправнее этой хамки? Почему она ничего не боится?!
Да ясно же почему: потому что ей нечего терять ни в репутации, ни в зарплате. А ему есть, он сам этого и добивался всю жизнь: чтобы было что терять.
Но почему же терпят в обществе таких гадких, никчемных… – и снова нечаянно понял: отнюдь не никчемных. Такие, как она, необходимы обществу для всяких непрестижных работ. Мы прикованы к взаимной нужности, как каторжники к общему ядру, совсем уж неожиданно подумалось Виктору Игнатьевичу: взаимная нужда эта согнала нас из лесов в города и заставила, ненавидя друг друга, все-таки подтирать друг за другом грязь или возлагать на себя общие духовные тяготы. Виктор Игнатьевич сам поразился циническому размаху своих обобщений, но чувствовал, что обобщения эти, в сущности, в чем-то не так уж новы для него.
Да, люди эти, увы, нужны ему… А он им? Понимают ли они, что в сравнении с его заботами их собственные дела, и так далее? И снова всплыло непреклонное лицо с волосяной фиолетовой россыпью, – и понял Виктор Игнатьевич, что не ценит эта публика его трудов и ценить не собирается.
Ему вспомнилось, как час назад в таком же точно автобусе он готов был обнять весь мир (умиление собой сейчас представлялось ему готовностью обнять весь мир) – всех этих простых и скромных людей, – а скромность-то их, оказывается, притворная, вот-с оно, оказывается, как-с!
Ну, и как угодно, коли не желаете!
Виктор Игнатьевич пристально оглядел доступную его взору часть пассажиров и всюду обнаружил вопиющую нескромность. Все были откровенно поглощены жалкими собственными делишками. Непременная милующаяся парочка – пресерьезно воркуют, как голубки, ничуть не беспокоясь, что таких, как они, миллиарды уже перебывало на земле и еще столько же перебывает. Бабуся в вязаном платке, расширяющем голову к плечам, покатым из-за того же платка под пальто, делающего ее похожей на мышь (туда же, лезет в автобус!), суетливо спешит захватить свободное место. Веснушчатая худая девица раз и навсегда отвернулась в окно. Другая, смазливо-припухшая, в кожаном пальто (рукав у локтя – ни дать ни взять щиколотка хромового сапога на гармонисте), знать даже не хочется, до какой степени он для нее пустое место: не аспирантка она и не младший научный сотрудник, не способен он ей доставить ни одного из ценимых ею удовольствий – не поделится же он с ней своей зарплатой. Очкастый умник в глубокомысленных моржовых усах стоя читает книгу, наверняка дурацкую. (В этот миг усач не угодил бы Виктору Игнатьевичу, если бы даже читал его собственную монографию.)
Никому и в голову не приходило испытывать к Виктору Игнатьевичу какое-то особое чувство. Суд толпы…
Виктор Игнатьевич встал и с непреклонным лицом, напористо склонив голову, твердой, насколько это возможно во время движения, поступью начал пробираться к выходу. Голос абсолютно официальный, негромкий, без единой фамильярной ноты. Позвольте. Позвольте. Вы сейчас будете сходить? Благодарю.
В подъезде, в почтовом ящике, Виктор Игнатьевич обнаружил большой казенного вида конверт. Опять что-нибудь выпрашивают (что именно выпрашивают, а не, наоборот, предлагают, Виктор Игнатьевич не сомневался: все, что мог, он уже получил). Как ждал он когда-то таких конвертов: сначала от них зависело будущее, потом они превратились в знаки его общественной нужности. Сейчас же он извлек очередной знак признания с угрюмым злорадством, словно завершающую улику. И в лифте Виктор Игнатьевич с мрачным удовлетворением ощущал, как он неуклонно вместе с кабиной надвигается головой вперед, – в таком движении есть что-то упорное, бычье.
Жены не было, и Виктор Игнатьевич, кажется, даже знал, где она, но ему так великолепно удавалась суровая напористость, что не хотелось отвлекаться, вспоминать.
Квартира обставлялась супругой во многом помимо его воли – обстановка плохо вязалась с тем типом образцово чудаковатого профессора, которого он уже начал сооружать из себя. В обстановке было больше преуспеяния, чем простодушной интеллигентности. Однако для нынешней суровой напористости это было самое то.
Вот только к лицу ли она ученому, суровая напористость? И решительный кивок – да, к лицу! Очень кстати вышло, что от кивка упали на лоб, пускай редеющие, волосы, и их пришлось откинуть новым горделивым отбросом головы, как бы ставящим последнюю точку.
Современный ученый – это деятель! В литературе же, а может, просто в воздухе, до сих пор носится тип чудаковатого рассеянного профессора, снимающего галоши при входе в трамвай. Тому каноническому профессору легко было чудачествовать, все больше воодушевлялся Виктор Игнатьевич, в те мифические времена самые предприимчивые шли не в науку, а в коммерцию, где и деньги делались главные, – а сейчас, когда наука превратилась в непосредственную производительную силу… вот у него, Виктора Игнатьевича, и ученый совет, и административный, и партком, и ректорат, и кафедра, а в них Жилин, а в них Коробков… Тоже ведь профессора, но галоши перед трамваем снимать не станут – не‑ет, не станут! От них гляди, как свои галоши уберечь. А соискатели ученых степеней, а родственники абитуриентов, а выход в практику, а прополки-овощебазы, а хоздоговора, полставки, финансовая дисциплина – ведь сколько народу от него зависит материально, и всякий домогается, всякий выпрашивает, – сунься сюда со своей чудаковатостью тот канонизированный старичок в пенсне!
