И жуть вдруг взяла, что есть же во вселенной такие ужасные закоулки, в которых на людей наставляют швабры. Да с ним ли это было, с тем самым, кто сейчас, заложив руки за спину, внушительно предстает миру на автобусной остановке? Виктор Игнатьевич внезапно понял, что огражден от оскорблений и даже насилий, в сущности говоря, лишь доброй волей окружающих – вот хотя бы и нынешних его коллег по ожиданию автобуса.
Притом каждый из них был опасен по-своему. Щуплый потертый мужичонка с застарелой невыбритостью на обвисших худых щеках, стынущий в неподвижной покорной позиции; еще трое мужиков, до сих пор воображающих себя парнями; две тетки; женщина с ребенком лет пяти… И каждый, каждый при желании мог безнаказанно оскорбить его! Даже мальчишка мог бы повиснуть у него на хлястике, болтая ногами и превращая его в общее посмешище.
Мужики опасно перешучивались, особенно усердствовал самый глупый, который после каждой шутки победно озирался, а потому мог обратить внимание и на Виктора Игнатьевича. Шутник этот так, видно, врос в победительный наряд своей великолепной юности, что до сих пор продолжал им кичиться и принимать молчаливые знаки восхищения его сально оглаженным коком, толсто и округло вздернутым носом, брючками дудочкой и треугольным пальто основанием вверх. Громогласность свою он явно считал столь же общественно полезной, как громогласность диспетчера на вокзале.
Виктору Игнатьевичу все это было совершенно безразлично, он лишь избегал на них смотреть, но, подобно Хоме Бруту, никак не мог утерпеть, и, когда кто-нибудь из них взглядывал в его сторону, он сжимался и потупливал взор. И то сказать – что им стоит оскорбить, ударить и скрыться, хотя бы и в эти нагие и все же непроницаемые кусты, чернеющие границей цивилизованного мира, – никто ведь не побеспокоился поставить здесь дежурного милиционера! Впрочем, это хулиганье и милиции не очень-то боится!.. А ведь эти еще паиньки, а могут подойти и настоящие бандиты: здесь же все могут гулять, кому вздумается!..
А его дом, его крепость, – как далеко до ее стен!
Нервы Виктора Игнатьевича разыгрались не на шутку – опасность, казалось, нарастала с каждым мгновением. Виктор Игнатьевич уже слышал, как бандиты продираются сквозь кусты и вот-вот вынырнут из тьмы, с глумливыми ухмылками выщупывая, кого здесь пощадить до следующего раза.
Но где же, где же, где же автобус! Виктор Игнатьевич то и дело готов был сорваться с места, чтобы заходить взад-вперед, подобно тигру в клетке, но вовремя спохватывался, чтобы не привлекать к себе внимания. Он лишь старательно собирал монетки в кармане – шесть штук, – тщательно обшаривал все закутки, пока не убеждался, что мелочь собрана вся, и только тогда позволял себе на мгновение расслабиться – разжать кулак, чтобы тут же начать поиски заново. При этом Виктор Игнатьевич старался не зазвенеть. «Безобразие, безобразие», – повторял он одним языком без помощи губ, ибо даже их движение сейчас представлялось ему опасным.
– Безарбузие! – вдруг, победно оглянувшись (лучиками наружу засеребрилось кольцо вокруг макушки), объявил громкий, и Виктор Игнатьевич вздрогнул. – Двадцать минут нет автобуса! – громкий небрежным щелчком стряхнул пепел с сигареты, которой он не затягивался, а специально держал на отлете, словно огонек на крыле самолета.
Виктор Игнатьевич больше не решался повторять «безобразие», а только лихорадочно собирал и по возможности беззвучно рассыпал монеты. Он почему-то вдруг засмотрелся на кисть свободной руки громкого и увидел, что пальцы на ней сложены с непринужденным изяществом протеза.
А погоня была все ближе… Виктор Игнатьевич едва не сел в семерку вместо двадцать третьего, но все-таки сообразил, что бандитов с тем же основанием можно ждать и в пункте пересадки. Выяснилось, что двадцать третий нужен был всем здесь, и Виктор Игнатьевич даже и не знал, к добру это или к худу: оставаться одному было еще страшнее, а повадки теперешних соседей он, по крайней мере, уже изучил.
С невыразимой надеждой и мольбой Виктор Игнатьевич пытался взглядом проникнуть за угловой дом, чтобы выволочь оттуда за шкирку упирающийся автобус (фонарь на углу в осеннем тумане напоминал одуванчик). Из случайных звуков, отсветов воображение формировало за углом один автобус за другим, но каждый раз горько обманывалось. Вдобавок еще и громкий время от времени радостно восклицал: «Идет!», поясняя с задержкой: «дым из трубы» или «по крыше воробей», и победно оглядывал подданных, а Виктор Игнатьевич потупливался. Один из приятелей всякий раз отвечал громкому: «Говорил, на полтинник надо было идти».
Внезапно голос громкого окрасился блаженством, и он торжественно проскандировал: «Идет, идет по крыше воробей! Несет, несет коробочку соплей!»
И огляделся с еще небывалым самодовольством.
Господи, простучало в душе Виктора Игнатьевича, да неужели же он обречен так и скончать свои дни с этими дебилами?!
Наконец, заваливаясь на правые колеса, из-за поворота плавно, как самолет, вырулил полный света аквариум; номера впереди нет, – обязательно нужно терзать людей до последней секунды. Притормозил, припал на передние колеса, – снова семерка!
Что коллегами Виктора Игнатьевича было воспринято с возмутительным безразличием. Щуплый вообще не шевельнулся, а остальные…
– Смотри, Ириша, вот цифра семь. Видишь? Семь, – это женщина с ребенком, девочкой, стало быть. Певучая дидактика.
– Опять седьмой.
– Уже вторая.
– А потом три подряд двадцать третьих приедет, – это тетки.
И молодящиеся мужики:
– Ты смотри, птвоюмать, опять семерка пикирует!
– На полтиннике бы давно доехали.
– Слышь, Шурик, беги, бери диспетчера за галстук, чтоб быстрей лаптями шевелил. А то, скажи, усы без наркоза повыдергаю, – и обширный победный взгляд.
Снова семерка. Это и впрямь издевательство. Простодушная умудренность, обычно так выгодно выделявшая Виктора Игнатьевича на автобусных остановках, изменила самым бессовестным образом.
– Ну-ка, Ириша, какая это цифра? Правильно, семь, – выводит терпеливо и ласково.
– А потом подряд три двадцать третьих будут.
– Четыре. Они кончат партию в домино и поедут.
– Опять семерка, птвоюмать! – возмущенное удовлетворение.
– Он что, вокруг квартала ездиит!
– Слышь, Шурик, ложись под колесо, пусть он через тебя буксует. Скажи: пока не повезешь к Ваське, не встану, – победный взгляд.
А подлинного возмущения – ни в ком! Виктор Игнатьевич незаметно для постороннего глаза приплясывал на месте. Он уже не замечал, как жирный, каплистый туман щекочет лицо.
Очередная семерка. Они проходили без задержки, выныривая из иной жизни, свободные и празднично иллюминованные, как трансатлантические лайнеры. Карнавально серебрился асфальт.
– Ну-ка, Ириша, сколько автобусов прошло? – приободряет дидактически. – Неправильно, подумай.
– В это время всегда плохо ходят.
