Но может быть, его власть на ишаков не распространяется?
Партийные начальники были по-ленински скромны: полированная мебель и сама-то по себе сегодня смотрелась довольно убого, а уж в возрастных язвах, обнажающих ее опилочную природу… Но зато в окне!..
На первый взгляд казалось, что это наш простой среднерусский холм, приходящий в себя после жестокостей зимы, покрываясь по черно-рыжему легким зеленым напылением. И только когда взгляд замечал ближе к макушке четырехгранную каменную башню величиной с мизинец, до тебя доходила огромность этого склона. А когда я вышел на противоположную веранду, я обмер, чтобы так больше и не ожить.
Это были сияющие изломы вечных снегов. Громадность, изящество, тяжесть, легкость, неземная чистота снега, подкрашенная еще более неземной чистотой заката, – что тут могут слова! Сразу после завтрака (здесь кормили тоже в стиле партийного ретро – без выкрутасов, но и без надругательства, здесь сохранился даже полузабытый компот из сухофруктов) я садился на венский стул, чью неудобную сквозную спинку переставал ощущать уже через мгновение, и исчезал, оставались только они, горы.
Но во мне, даже исчезнувшем, немедленно прорастали два разных слуха – первый слышал все, что стоит слышать, а второй – только то, что было обращено ко мне. Первый слышал даже грозное шуршание снежных лавин, для второго и тектонические катаклизмы, громоздившие эти хребты, совершались в абсолютном безмолвии, – зато первый был глух для вульгарного тарахтенья поселкового мопеда, в котором второй отчетливо разбирал мечту о гордом верном скакуне. Но они оба, слух здешний и слух нездешний, подобно верному скакуну, вскидывающемуся на посвист хозяина, разом подбрасывали меня с венского стула при первых же звуках необъезженной музыки, которую в пору моего детства именовали то кабардинкой, то лезгинкой.
Я так и не понял, что здесь делали эти школьники и школьницы, но когда гордый горский танец захватывает не сценических красавцев и красавиц в роскошных одеяниях, а обычных девчонок в платьицах и туфельках и обычных мальчишек в джинсиках и кроссовках – только тут-то и раскрывается его собственная красота: в танце открывалось столько восхитительных мелочей, которых никогда не разглядишь на сверкающей эстраде. Вот какими они приоткрываются в собственной мечте: мужчина – огонь, напор, полет, женщина – царственность, невесомое скольжение и ускользание, – и его огненный вихрь каждый раз разбивается о ее нездешнюю кротость…
Я готов был забываться перед этими танцами так же бесконечно, как перед горами. Не уставая дивиться, что, покинутые духом танца, огонь и царственность немедленно обращаются в обычных мальчишек и девчонок. Хотя и не совсем обычных. Поднимаешься по лестнице и слышишь, как мальчишки гурьбой с воплями катятся сверху, – заранее хочется прижаться к стене, чтобы не сшибли. Но в последний миг они видят взрослого и даже, по их меркам, может быть, и пожилого человека, и – мгновенно рассыпаются, осторожно проходят мимо, почтительно здороваясь.
Девочки, конечно, по лестнице не носятся, но если столкнешься с ними в дверях – даже с большими, почти девушками, – никакими любезными ужимками не заставить их пройти первыми: старшего надо пропускать, и никаких галантных гвоздей.
Мы все стараемся их развить до нашей высокой цивилизации, а сам-то я где бы предпочел жить – в мире, где у каждого по три мобильных телефона, или в мире, где уважают старших? В мире, где моя жена ходила бы в платке, или в мире, где она валяется у сортира с задранным подолом?
Моему обращению в ислам, кажется, воспрепятствовал только Идрис. Он явился утром столь ранним, что наверняка выехал глубокой ночью, и поинтересовался, как мне здесь нравится, без обычной сердечности.
Возле Мухарбека кто-то… Как это называется, когда слушает и про все докладывает? Да, вспомнил: стучит. Кто-то настучал, и жена моего друга куда-то ушла, спряталась. Мухарбек еще будет ее искать, но мне надо уехать. Прямо сейчас. У меня ведь мало вещей – надо сейчас же все собрать и уезжать. А то эти вакхабисты могут подумать, что я хочу чего-то разузнать про их база, а им, если вобьют в голова, ничего не докажешь.
И прощаться тоже не надо, выходим через задний двер.
Я решил не испытывать пределы влияния моего покровителя и последовал совету Идриса. Хотя и тревоги особой не испытал.
Так я снова оказался в сверкающем аэропорту, тут же переставши понимать, выезжал я отсюда или мне все это только привиделось.
Мы снова стояли за тем же самым столиком, ожидая объявления. Билетов до Петербурга не было, но для гостя Мухарбека местечко, разумеется, нашлось.
– Идрис, простите, вы не забыли передать тюбетейку вашему племяннику? Чтоб у него не осталось обиды против меня.
– Нет-нет, он спасибо просил передать.
И тут раздались выстрелы. Два подряд. Они были не столько громкие, сколько пугающе бесцеремонные. Все замерли, и тут же многие, подхвативши детей и вещи, ломанулись к выходу. А я во главе немногих неверной рысью устремился туда, где только что раздавалась стрельба, не слушая Идриса, умолявшего: не надо туда ходить, что я скажу Мухарбеку?..
Два охранника в черном что-то делали с распростертой на полу женской фигурой, укутанной во что-то еще более черное, кромешное, как ненастная ночь в погребе. Видны мне были только полуприкрытые глаза, но я и так знал, что это моя искательница подлинности в мире подделок.
И пуля оказалась неподдельной.
А прежде чем нас оттеснила милиция, мой обострившийся слух разобрал:
– Что за птвоюмать – пластилина нет!..
– Как нет, она ж провода при мне соединяла, я еле среагировал!..
– Провода есть, а пластилина нет.
– Вообще нет, ни одного сникерса?
Я сразу понял, что речь идет о взрывчатке.
* * *
Мне казалось, я был готов к такому финалу, и все-таки пальцы не сразу попадали на нужные кнопки, когда я звонил Беллиной сестре прямо из аэропорта, представившись сотрудником фээсбэ и, чтобы не сорвался голос, изображая удвоенный служебный напор. Она была потрясена, но не удивлена. Выразив беглое официальное сочувствие, я спросил, не знает ли она, кто такой Андрей.
– Ваша сестра звала его перед смертью. Может быть, это ее соучастник? Мы должны его допросить. Вы знаете, о ком идет речь?
– Н-не знаю…
– «Нне знаете» или не знаете? Если скрываете, вы тоже становитесь соучастником.
– Так звали ее мужа, он теперь где-то на Охотском море. Он сам ее потерял. Он мне иногда звонит, спрашивает…
– Вот так-то лучше. У вас есть его телефон?
– Нет, он сам мне звонит. Там мобильный не берет.
– Когда позвонит, скажите, что мы его разыскиваем. Как его отчество, фамилия?
– Я даже не знаю – Андрей и Андрей, мы почти не общались.
– Муж сестры, и вы с ним не общались?
– Если бы вы знали мою сестру… Я и с ней почти не общалась.
