Среди озабоченной толпы одиночество всегда ощущается острее, но здесь меня окружали люди, среди которых даже по случайности не могло оказаться никого своего. И я воззвал к Орфею: помоги мне сделаться здесь своим хоть для кого-нибудь!.. Нет, для того, кто мог бы мне помочь!
Внутри я обращался к нему на ты, без условностей.
И ср а зу…
– Почему такой грустный, отец? – меня бы покоробило от такой фамильярности, если бы в этом голосе вместе с сильным кавказским акцентом не прозвучало столько искреннего сочувствия и почтения.
На мой столик напротив меня оперся юный, однако небритый до крайности мужественно горный орел в круглой черной тюбетейке и черной же кожаной куртке. Он походил на абрека, но голос его сразу вызывал доверие. Я вообще люблю кавказский акцент – он всегда вызывает у меня представление о чистосердечии и вере в какую-то высшую справедливость.
– Идрис, – он протянул мне твердую руку через пирожок более чем уважительно.
Я назвался тоже по имени, однако он почтительно, но твердо потребовал присоединить отчество, и с этой минуты называл меня только так.
– Я смотрю – такой культурный отец стоит такой грустный, никого не встречает, никуда не идет, ничего не кушает… Я подумал: наверно, какие-то неприятности. Вы же не местные?
– Нет, из Ленинграда, – я побоялся, что девичья фамилия Петербурга будет воспринята как попытка возвыситься – и только тут до меня дошло, что из моего голоса после разговора с Орфеем исчезла осточертевшая мерзкая сипота.
– О, такой культурный город! Не был никогда, только в Москва-Шмосква катаюсь туда-сюда. А в Ленинград – нету времени. Потом документы-шмокументы начнут спрашивать… – Он безнадежно-презрительно махнул рукой, словно речь шла о не заслуживающих внимания склочниках. – А вы зачем к нам приехали? Какие-то неприятности, правильно говорю?
– Правильно, – вздохнул я и, с недоверчивой радостью прислушиваясь к звучности своего голоса, рассказал историю бедного Андрея, выдав его за своего друга.
Да он и вправду сделался мне другом за те часы, пока я вслушивался в его судьбу.
Идрис сочувственно покивал, проникновенно поцокал языком, ответственно подумал. И просветлел в своей непроглядной щетине:
– Здесь один только человек может помочь. Мухарбек. От него никто не ушел с пустыми руками. Вдова, сирота – всем что-то дает. Как, Мухарбека не знаете? А говорят, Ленинград культурный город… Вы не обижайтесь, вырвалось.
– Нет, это вы не обижайтесь. Но я вообще далек от политики, а тут с этими неприятностями совсем отстал… Это что, президент?
– Какой президент-шмузидент!.. Президента сегодня назначили, завтра отчислили, а Мухарбек всегда Мухарбек. У нас так рассказывают: стоит на остановке девушка без платка. Мужчина ее спрашивает: ты почему без платка? Она говорит: ты что, отец мне, что замечания делаешь? Он говорит: а если бы отец сказал, ты бы надела платок? Она говорит: не надела бы. «А если бы Мухарбек сказал?» – «Если бы Мухарбек сказал, и ты бы надел платок».
Я грустно посмеялся – мне было совсем не до смеха. Идрис тоже это понял.
– Все, докушивайте ваш пирожок, допивайте ваше кофэ – пойдем к Мухарбеку. Я в его экскорте сопровождения. Через весь город прошли на сто восемьдесят.
Я выразил унылое восхищение.
В углу провинциальной площади столпились лакированные, как гондолы, черные иномарки величиной с прежнюю карету скорой помощи – опять забыл, как их называют, эти кроссинговеры… Идрис поставил меня у одного из них и куда-то исчез. Я некоторое время ждал в полном отупении, как привязанный пес у магазина. А потом снова взмолился: Орфей, родной, шепни за меня словечко!.. И тут же Идрис вновь возник передо мной, окончательно просветлевший:
– Я же говорил: Мухарбек никого не оставит без рука помощи.
Раздался различимый лишь своими сигнал «по коням!», во главе колонны возникла милицейская мигалка с сиреной, прокладывающая нам дорогу среди плебейских жигулей и самосвалов, и мы рванули. Я хотел пристегнуться, но Идрис остановил меня со снисходительной улыбкой: это у вас в России надо пристегиваться…
Замешкавшиеся на спуске в кювет самосвалы просвистывали в сантиметре от моего локтя, да еще и сами кроссинговеры иногда вступали в состязание друг с другом, и то мы принимались кого-то медленно обгонять, то нас кто-нибудь, но если в эту минуту начинала маячить встречная машина, выбившийся из ряда джигит запрыгивал обратно в колонну, хотя место для него там не всегда отыскивалось. Однако в сантиметре от чужих бамперов все пока что хоть с трудом, но втискивались. Я понял, что если буду напрягаться и обмирать каждый раз, когда окажусь на волосок от гибели, то доеду до места уже совершенно седым, и решил положиться на судьбу. Тем более что скорость ни разу не дошла до гордых ста восьмидесяти, а колебалась в районе скромных ста шестидесяти пяти.
Мимо проносились начинающие темнеть холмы, из которых время от времени вырастала мохнатая гора до неба, но все-таки не до снегов, а иногда за окном оказывалась равнина с унылыми полями пожухлой кукурузы. В ординарные советские городки мы не заезжали, пронзая разве лишь их обочины.
– Это ничего, – ободряюще улыбнулся мне Идрис сверкнувшими из черной щетины зубами. – Вот когда я из Москва иду на новой машине – за один ден доезжаю.
Я почтительно покивал, стараясь не отвлекать его от дороги, но он не удержался, чтобы еще раз не прихвастнуть:
– Последний раз за шестьсот тисач машину взял, а продал за миллион.
– Да-а… Мне год надо работать.
Все же голое восхищение показалось мне слишком формальным, и я поинтересовался сочувственно:
– А милиция в Москве не цепляется?
Мой вопрос доставил Идрису двойное удовольствие:
– Если, бывает, цепляются, я звоню нужный человек: я от Мухарбека. Он спрашивает: какой район? Потом звонит начальник милиции: ты что, хочешь себе какие-то неприятности? И все, выпускают. Но я больше люблю, когда все цивилизованно: ты человеку даешь денги – он к тебе не привязывается. Надо чтобы – как это по-русски? – авторитет какой-то люди уважали. Он сказал: ты вот так делай, ты вот так – и все тихо-мирно. А то что бывает? Твой родственник кого-то убил, его родственники тебя убили – кому хорошо? Мой дядя еще при советской власти был очен большой человек – главный инженер, с московский диплом, паритийный, и получился такой случай: у них на фабрике наградили комсомольскую бригаду, что они хорошо план перевыполнили. Наградили поехать на автобусе куда-то – не помню, я еще маленкий был. И они, эти комсомольцы, ждут автобус, а у шофера в этот ден кто-то умер, и он не приехал. А комсомольцы подумали, это мой дядя виноват, они сидят, пьют и его ругают. А тут идет его сын, мой двоюродный брат. Они на него напали: твой, говорят, отец такой-сякой, и начали его бить. Бьют, бьют, он видит – сейчас упадет, тогда со всем убьют, он вытащил ножик-складишок, такой, как мой мизинец, и ударил одного в живот. Тот даже не по смотрел, моего брата только мать одного этого комсомольца у них отобрала, объяснила, что мой дядя не виноват. И этот раненый еще пошел пить, а оказалось, у него… Как это называется по-русски, когда кров не из живот течет, а наоборот, в живот? Да, правильно, внутреннее кровотечение. И он начал падать. Пока вызывали доктора-шмоктора, пока кров искали – у него была какая-то неправильная кров, – он умер. Суд присудил как не умышленное убийство при самооборона, дал год условно, а родственники того сказали, что кого-то убьют из дядиной семьи. И дядя с моим двоюродным братом уехали скрываться в Казахстан, строили коровники. Как такое может быть – с московский диплом чтобы строил коровники! Пока младшему сыну исполнилось четырнадцать лет. Тогда к их дому подъехали три человека в масках и застрелили его из ружья, моего двоюродного брата, и уехали. Тогда дядя написал Мухарбеку, что не хочет больше кров. Написал: они потеряли сына, мы потеряли сына, хватит искать кров. Мухарбек собрал два семья и сказал: кто простит кров, это самый дорогой человек для Аллаха. Так и закончили, цивилизованно. Мухарбек всегда был в большом авторитете, он же из рода святого шейха…
